Заря нигилизма
#альтерлит #критика #морозов #имхоч #премиальная_литература #цензура #деградация
Начинать всегда следует с простых (они же главные) вопросов.
Зачем все это? Для чего мы читаем?
Раньше ответить на него не составляло труда: познание, воспитание, развлечение. Чтение всегда имело функциональное значение, практический смысл (отдых сюда тоже относится).
Современная литература (отечественная в особенности) слабо со всем этим справляется.
Теперь смысл, цель потеряны. Знание не обязательно, мораль – фикция и манипуляция. Развлекать разучились, да и неохота: быть интересным значит опуститься до уровня быдла.
Некогда литература была местом особого рода коммуникации. Автор делился чем-то с читателем в надежде на отклик, диалог, обсуждение. Ныне пространства для диалога полно, а обмениваться нечем и незачем. Звать к чему-то? «Россия исчерпала лимит на революции». Прививать ценности? Так в качестве общеобязательных их отменили. Теперь у каждого свои. Автор их уже не распространяет, а всего лишь делится, рассказывает. Сообщить о происходящем? Так мы из интернета все знаем.
Автору нечего сказать читателю, а читателю промолвить в ответ. Книга, ранее бывшая источником серьезного разговора, перестала быть поводом даже для светской беседы. Разговора вокруг пустоты быть не может. Суть выветрилась, остались лишь статусные позиции – автор, читатель, издатель. Автор выше только по факту написания текста. Читатель ниже его – ведь он должен все это читать, да еще в идеале оплачивать. Содержание не имеет значения. Содержание ценно лишь с точки зрения рассказа автора о себе – отсюда любовь писателей к автофикшну.
Быть автором пока еще почетно. Но и то в относительном, а не в абсолютном смысле.
Слово Анастасии Мироновой: «Литература в России (конечно, при условии, что тебя читают) – это куда более прочное и безопасное место, чем публицистика».
В переводе на русский это означает «литература – последнее прибежище негодяя». Позиция автора – сейвик для личного профиля: «Писателя читают долго» (не будем разочаровывать Анастасию).
Читательская масса – не более чем инструмент, обеспечивающий сохранность писательской личности. Читатель – средство, а не цель.
Для самого читателя литература из сферы продуцирования сил, эмоций, характера, морального сознания превратилась в сферу истощения.
«Читатель» - нет такого сейва, сохраненки для личности. Книга стала жвачкой, чем-то бесполезным, заполняющим время, отпущенное на нее. Читать - значит убивать время. Значит, заниматься ничем. Делать что-то такое, что не имеет никакого результата, практической пользы.
Точка зрения не новая. Читающего человека и раньше часто называли бездельником. «Все работают, а он только книжечки почитывает». Но только сейчас этот старый взгляд воплощен в жизнь, стал отражением происходящего в литературе. Читать - значит выпасть из жизни, значит - перестать развиваться.
Однако даже ничто, в которое превратилась литература в последние десятилетия это тоже нечто. Только негативное в своей основе.
Лишившись своего изначального функционального назначения, но не перестав существовать физически, литература и книгоиздание превратились в нечто противоположное, не в сферу развития личности, а в сферу ее деградации. Продуктивная пара «производство-потребление» сменилась на свою противоположность - дегенеративное производство и такое же дегенеративное потребление.
Такова общественная функция современной литературы – оглупление, деинтеллектуализация личности, ее обуздание, содержание в загоне семейной саги, в узде эротомании, на поводке коротких и маленьких политизированных мыслей-лозунгов, в кругу малых дел.
В какой-то мере такой переход был неизбежен. Не может же быть такого, чтоб все общество отступало, впадало в спячку, а литература по-прежнему будила и звала. У общества действительно оказался прочный желудок. Оно проглотило и литературу. Перспектив роста нет, будущее отменили. Весь XX век шла разборка с большими идеями. Следовало их выветрить и из литературы.
Мысль Владимира Войновича, о том, что «свобода лучше литературы» следует прочитывать не только в том смысле, что всеобщее чтение – признак тоталитаризма, а при демократии можно и не читать, но и в том, что у литературы в эпоху падения всеобщих смыслов и ценностей остается лишь одна функция – идеологическая. Идеи ушли, осталась идеология, причем такая, которая исключит появление любых иных, альтернативных.
Это интуитивно чувствовалось у нас на протяжении последних десятилетий. Закрепилось и оформилось в виде двухпартийной системы – либеральной и консервативно-патриотической. И в том, и в другом лагере эстетическая ценность текстов и моральный авторитет писателя определялись его политическими убеждениями. В обоих партиях текст имел смысл только тогда, когда попадал в определенную идеологическую струю.
Важны были не творческие достижения, а верность догматике. Слово «творчество» вообще стало малоупотребительным. И потому что его не стало, и потому, что оно не требовалось. Творчество предполагало новизну, новизна - выход за колючую проволоку разговоров о сталинских лагерях или дедовскую деревенскую поскотину. Без творчества письмо стало идеологизированным, имитационным, шаблонным, схематичным. В том лагере – плывут пароходы с заключенными, и несется плач интеллигенции по чему-нибудь, в этом – благодатно дымит святая печная Русь, мужики и бабы расселись на завалинке. Там требовался доморощенный модернизм. Здесь верность заветам классики (несмотря на то, что та вовсе не была деревенской), высокому дедушкиному реализму.
Собственно в этих условиях и критика потеряла всякий смысл как оценка эстетических достоинств. Текст мог быть воспринят только с точки зрения идеологической значимости – неважно, память ли это о тоталитарной травме, прославление сексуальной свободы, гуманного отношения к меньшинствам или «развитие традиций».
Написать что-то вразрез, самому, выпадая из предписанных тем и положений, означало остаться за бортом очерченного литературным «светом» пространства большой литературы.
То же самое произошло и с читателем. Его формовка, воспользуемся словом Николая Добренко, считающего, что прокрустово ложе работало только в советские времена, шла в направлении дрессировки существа, ориентированного на определенный набор тем, на определенную ее подачу, которые так или иначе оправдывают сложившийся порядок, рисуют его как лучшую эпоху «в истории России и человечества». Никогда еще мы не жили так хорошо, и лучше жить не будем – вот то, вокруг крутится вся современная литература, даже когда ноет о бедствиях и неустройствах сегодняшнего дня.
Алексей Варламов едва ли не в каждом интервью говорит о том, что современная литература не знает цензуры.
Это не то заблуждение, не то лукавство. Отсутствие цензуры в современной литературе мотивировано не изобилием свободы, а тем, что она вся, целиком, на выходе имеет сейчас подцензурный характер. Незачем контролировать того, кто и так уже знает границы дозволенного литературной идеологией, кто свыкся с тем, что не летать ему соколом по поднебесью.
Общая позиция, озвучиваемая теперь: литература не должна искать, тогда она не будет и проповедовать.
Литература должна транслировать уже готовое, найденное, стать лексиконом прописных истин. Потому что иных истин искать и не надобно.
«Властители дум сейчас не возникнут, и слава Богу» - заявляет главный редактор «Литературной газеты» Максим Замшев.
Вот так откровенно. Но ценно, что не затаился и сказал напрямую. Все верно. Дела обстоят так, что к литературному рулю не могут быть подпущены люди такого властительно-думающего, размышляющего рода. Вся система работает на это. То есть не нужны не только властители, с чем еще как-то можно было согласиться, но и сами думы.
Дозволенное – это уровень Водолазкина: «Российские писатели пишут ради некой сверхзадачи – помочь человеку, сделать так, чтобы читателю стало легче».
Легче! Вот лозунг эпохи.
Быть слегка вдумчивым, в меру моралистом. И побольше оптимистом.
А вот мнение Алексея Макушинского, попавшего в первые ряды литературы, видимо, за генетические заслуги перед ней, за то, что потомок родителя «Детей Арбата»: «Мне кажется, что одно из преимуществ нашего времени в том, что литература утратила свою традиционную роль, свою общественную миссию. Традиционная русская литература, которая собой замещала все… утрачивает свою роль. Я считаю, что это позитивный фактор… Все же это признак какой-то нормализации».
То есть литература перестает быть литературой. Она становится ничем. Это нормально.
Вот на таком фоне, среди вот такого откровенного признания, что мы входим в стадию нормального легкого дебилизма, возникают возгласы о нигилизме.
Но разве то, что творилось последние годы в литературе - не нигилизм в чистом виде? Литературу превратили в пустое место. Это признает даже новоявленный «защитник» отечественной словесности Герман Садулаев. Правда, просит при этом сохранить ее для потомков именно в таком виде.
Современные попытки отстоять существующее положение с паразитарным существованием толстых журналов, залезших в карман налогоплательщику, распределительной премиальной системой, убеждением, что литература не только может, но и должна существовать без читателя - разве это не нигилизм чистой воды?
У нас нет ничего. Литературные функционеры хотят, чтобы так было и дальше.
Их устраивает контролируемая (только малое может быть легко контролируемо) небольшая сфера для немногих. Что бы им пришлось делать с тем, если бы литературы оказалось много? Неподцензурная, интернетная литература и критика пугает не непрофессионализмом (откройте, к примеру, того же Водолазкина, ну что там профессионального?), а принципиальной своей неподконтрольностью, неуловимостью. Там может быть что угодно, в том числе и то, из чего что-то выйдет. В том числе и то, что отрицается последние годы – адекватное восприятие действительности, должные моральные ориентиры, вообще тот род литературы, который не согласуется с тем, что дозволен ныне литературным начальством и функционерами. Вдруг возникнет, что-то новое, интересное, а вовсе не съеживающееся и не умирающее?
Все последние годы бытования литературы – превращение ее в совершенно бесполезную вещь, не имеющую никакого позитивного значения для общества. Поэтому возмущение Сергея Белякова тем, что стрим с вручения премии «Большая книга» вызвал не слишком большой интерес (86 человек смотрящих) вызывает недоумение. По нынешним временам тут вообще не должно быть зрителей – потому что нет разницы, какой выверенной, правильной и совершенно не нужной книжке достанутся деньги за верную службу. Будет ли это роман о кладбище, короле блошиного рынка или эссе ни о чем, как в случае с Иличевским или Макушинским. Какая разница. У читателя, у общества нет потребности ни в одном из премиальных текстов.
Нас долгие годы кормят нигилистическим по своему характеру мифом о «временах, которые не выбирают». Герман Садулаев: «Времена изменились».
И мы принялись в них обустраиваться.
Нас уверяют - литература упала сама. Но это не так. Она не упала, ее уронили писатели-нигилисты, редакторы-нигилисты. Падение было сознательным, целенаправленным.
«У хорошей литературы не может быть много читателей» (Глеб Шульпяков).
Да, много нам не надо.
Мы постоянно живем с этим лозунгом.
Одним не надо столько читателей. Другим - писателей (хватит и десятка, как говорит Алексей Варламов, штампующий при этом в Литинституте «литературных работников» сотнями).
Эти люди всю жизнь прожили под лозунгом литературной оптимизации. Они начали ее давно, когда 30 лет назад поменяли вывеску над всем литературным хозяйством с «Зари коммунизма» на «Зарю нигилизма». Это стало последней большой идеей отечественной литературы.
«Мы не можем придумать решение социальной проблемы», - говорит Шамиль Идиатуллин в телепрограмме «Открытая книга» Сергею Шаргунову, возможному будущему председателю номенклатурно-писательского монстра - Ассоциации писательских союзов, той, что создается по инициативе Администрации Президента. После чего они дуэтом поют «Мы не врачи, мы - боль».
Но зачем нам боль? Не пора ли принять болеутоляющее, болеудаляющее? Нам нужно лекарство. От скуки, от страха, от бесперспективности, от бессмыслицы.
Однако искать этого в современной литературе бесполезно. Там проповедь самодовольства угасания. Лучшие времена.
Но, может, это только старики? Может, грядет молодежь, новая сила?
Да нет, там то же самое. Только другими словами. Даже у тех, кто распускает павлиний хвост «перемен требуют наши сердца».
Вот, к примеру, Булат Ханов в журнале Сенчина «Авангард и традиция» зовет к новому Великому отказу, настаивает на том, что «надо вернуть в литературу идею разрыва с действительностью». И тут пишет книжку, в которой считает необходимым отразить важный эпохальный момент недавнего увлечения крафтовым пивом.
Артемий Леонтьев, автор косноязычных поп-мэйнстримовых романов «Варшава, Элохим!», «Москва, Адонай!» надеется на «обновление», то есть дальнейшее литературное окукливание: давайте, говорит, сложнее, бессюжетнее, толстожурнальнее.
У молодых слова расходятся с делом. Во многом потому, что они не могут понять, каким образом даже правильные мысли могли бы быть соединены с действительностью. Это уже продукт десятилетий царящего у нас в литературе нигилизма.
Что же будет с теми, кто придут за ними?
Заря нигилизма сменится вечным полднем?
