«Вот приедет барин, барин нас рассудит»
#критика #ципоркина #демидов #рудалев #прилепин #восхвалитика #обожание #бог
Здравствуй, брат читатель. Читать очень трудно. И с каждым годом все труднее и труднее. Чувствуешь себя атлантом, держащим на плечах непомерное и все разрастающееся общеписательское Эго. Критики тоже не очень-то помогают читателю в выборе— ни их любовь, ни их нелюбовь не способствуют пониманию, что же перед нами за книга, за автор, даже жанр описываемых произведений по их трудам не определить. Взялась я как-то читать критика Олега Демидова, о котором мне много говорили, и в виртуальной реальности, и в окружающей.
Критик Олег Демидов определенно знает, с какой стороны подойти к критическому разбору. С некоторыми его высказываниями на «Нацбесте» невозможно не согласиться: «Автор работает с одним постмодернистским приёмом — буквализация метафоры. На этом хорошо играли Сорокин, Пелевин и Елизаров. На этом пытается играть Глуховский. Он берёт филологическую аксиому (весь мир — текст) и выстраивает из неё ходульный роман»; «Петровы» — скучный трип, замаскированный под грипп. Так у нас делаются ремейки зарубежных хитов: вместо «Доктора Хауса» — «Доктор Рихтер», вместо «Tic, Tic, Tac» группы Carrapicho — «Мальчик хочет в Тамбов» Филиппа Киркорова, вместо «Джанки» Берроуза — «Петровы» Сальникова»; «Евгения Некрасова уже который год гремит на весь литературный процесс… Что больше всего раздражает в этой прозе? Неумело используемые тропы и фигуры речи, щедро рассыпанные по всему тексту и из оригинального обрамления превращающиеся в оригинальничание и поэтизмы» и проч.
Однако если негативные отзывы читать (да и писать) легче, то с положительной критикой все обстоит гораздо хуже.
Во-первых, среди положительной критики много заказной, рекламной и, как следствие, за качество текста не отвечающей. Тому есть множество причин, но главная, как верно заметил Сергей Морозов, в том, что: «Новая форма отношений (писателя и издателя — И.Ц.) превзошла рабовладение. Это такая формула абсолютной эксплуатации без всяких обязательств и возмещений затраченного труда и потерянного времени».
Неудивительно, что абсолютный эксплуататор создает абсолютного челядинца. Это даже не негр, которому гарантирована его миска каши-ватапы за труд на хлопковых полях — это челядинец, которому не гарантировано ровным счетом ничего, жизнь его в руце хозяйской. Доверять такому «специалисту» довольно сложно, поскольку тот живет под нечеловеческим прессингом, своей системы ценности не имеет и общественной догме не следует.
Во-вторых, есть у челяди общая склонность — обожать барина, да так, что это чувство не переходит в эротическое исключительно от почтения и служебного рвения, пересиливающих влюбленность. Но разве можно доверять человеку со столь лицеприятным отношением к предмету? Однажды, станется, пройдет любовь, завянут помидоры, сменится хозяин, жизнь — она длинная… И что ж тогда: «Не помню ничего, не докучайте мне»? А как же «ars longa vita brevis»?
Отсюда и растущее читательское недоверие, и опасливое отношение к новой форме критики — «восхвалитике». Существует, пока еще существует умеренная похвала, проскальзывающая в рецензии, написанной на роман, до которого (как и до автора романа) критику нет дела. Такая похвала может быть и сухой, и холодной, и даже безосновательной, но в нее верится больше, чем в «критическую любовь». А критика с любовью — это уже не критика. Это транс, это сатори, это сабспейс.
Я уже писала о влюбленных (в литературу, конечно же, исключительно в литературу) критиках женского пола, изливающих свое «высокое чувство» в чрезмерности тропов и эпитетов, а тут узрела сходные проявления у критиков мужеского пола. Олег Демидов, чья, как сейчас любят говорить, оптика не подводит при взгляде на многих авторов, совершенно не контролирует себя, когда речь заходит о Захаре Прилепине. Он восхищен им, словно челядь — барином.
Прочитав рецензии всего на две книги З.Прилепина — «Непохожие поэты. Трагедии и судьбы большевистской эпохи: Анатолий Мариенгоф, Борис Корнилов, Владимир Луговской» и «Некоторые не попадут в ад», я была фраппирована открытостью чувств автора рецензий. Демидов постоянно подчеркивает прилепинскую брутальность и «пацанскость» — сам или в цитатах. В обоих рецензиях в изобилии представлено и демидовское мнение, и мнение его «соратников по перу».
«Филолог Михаил Павловец в рецензии на роман «Обитель» назвал Артёма Горяинова — пацаном, вытащенным из наших дней и помещённым в Соловки почти столетней давности, а всю прозу Прилепина «пацанской». Может быть, это звучит грубовато, но недалеко от истины». Ох уж это мужское кокетство, хуже женского… Брутально это звучит, брутально. Грубовато, а то и грубо было бы сравнить автора с гопником, быдлом, пэтэушником, словом, с представителем маргинальной «пацанвы»— но само по себе слово «пацан» имеет в наши дни исключительно хвалебный смысл, г-н Демидов.
О чем свидетельствует бесконечное повторение этого самого «он пацан, пацан он»: «Критик Андрей Рудалёв формулирует очень точно: «Сорокалетний мальчишка поднес тебе в похмельную жажду ключевой воды, а ты напиться не можешь, так радостно и сладко». В новом романе такой мальчишка — это копия самого Захара Прилепина, наделённая всеми его чертами и биографией». Оставим образ «сорокалетнего мальчишки» на совести неупояемого критика, зададимся вопросом: так копия, наделенная всеми чертами и биографией автора, помещенная в условия, в которых писатель провел несколько месяцев, совершающая те же действия, что совершал писатель — это персонификация автора или не связанный с автором некто?
Если даже роман напоил читателя пресловутой ключевой водой с бодуна (читательского бодуна), он все-таки написан про копию Прилепина, повторюсь, наделенную его чертами и биографией — так почему Демидов вовсю ругает критиков, отказывающихся признавать, что роман вовсе не о Захаре и не о реальности Донбасса? Более того, роман как бы не о реальности, в которой мы живем.
«В новом романе — Захар, валяющий дурака вечный подросток, который уходит от серьёзной рефлексии и ищет нетривиальных развлечений на свою голову. Всё, что ему надо, — получать наслаждение. Поэтому он так лихо бросается в новые и новые жизненные коллизии: герой то оказывается под обстрелом на “передке”, то на яхте Кустурицы в компании сербского президента, то решает самые разнообразные дела батальона, то находится в окружении семьи. Прибавьте к этому известные события войны. Вот оно — головокружительное пике, вот она — фантасмагория, вот он — non-fiction novel».
Так было или не было случившееся в романе, на злосчастном Донбассе? Были или не были там люди из тех, которых автор, ничтоже сумняшеся, именует «духовитыми»? Жанр-то прилепинских фантасмагорий с трактовкой фабулы в пользу писателя — каков он?
Итак, похоже, к фантасмагории требования снижены, от автора non-fiction novel нельзя требовать,чтобы он изучал матчасть (как автор немалого количества книг в жанре non-fiction, недоумеваю) и не наделял героя двумя десницами, не заставлял пить хмельную сулему и хранить средневековую русскую картошку в мерзлых погребах. Как говорил покойный Топоров, две десницы у героини Колядиной — это метонимия. Хорошая вещь знание терминов!
Опять же всегда можно отругать «непонятливых» за постановку вопроса: так документален роман или нет? О ком он и о чем?
«Критики ничего этого не видят или не хотят видеть. Константин Мильчин срывает маски с главного героя и остаётся с носом, т.к. ни на миллиметр ему так и не удаётся подобраться к замыслу романа. Галина Юзефович удивляется, отчего Захар (опять-таки — персонаж) ставит вопрос о причинах происходящего на Донбассе, но всё время уходит от ответа».
При всем моем скептическом отношении к Галине Леонидовне, не могу не согласиться: если автор ставит в книге некий вопрос, должен же он на него ответить — иначе зачем ставил? А недоразумение насчет того, о ком пишет автор автобиографического романа (будь он Прилепин, Старобинец или Пустовая): о себе или о своем «Я-идеальном» и даже «Я-фантастическом» — это и вовсе, похоже, вопрос всего тренда «новой искренности». И в не самой вежливой форме звучит как «Вправе ли исповедальная проза врать?»
Но и самая нехитрая логика отказывает критику, когда он влюблен, господа. Он приходит в экстаз от вещей, которые ему, как преподавателю ВШЭ, должны видеться даже не дипломной, а курсовой работой. Литературоведческая, вроде бы, но в то же время и не литературоведческая (и не так чтобы совсем уж прилепинская) книга о трех поэтах вызывает в О. Демидове поистине отцовские чувства.
Он, заботливый, словно Мамушка из «Унесенных ветром», с трепетом рассказывает, каким мы должны видеть автора. Он опровергает «реплики серьёзных филологов»: «Он не литературовед», «Он временщик», «Он конъюнктурщик» и так далее. Спишем подобное положение вещей на химию нынешнего времени. Прилепин — и литературовед, и культуртрегер в одном лице». Он разъясняет место автора в обществе: «Ведь мы имеем дело с «поколением «Лимонки». Неудивительно, что вслед за Эдуардом Вениаминовичем Захар Прилепин (а равно и Сергей Шаргунов, и Андрей Рубанов, и многие другие прозаики, близкие к их поколению) «веселится бунтом» и выводит своих персонажей «вечно молодыми», которые могут стать рекой, скалой, тёмною водой и далее по тексту».
Что было бы вполне оправданно, кабы речь шла о романах НЕ документальных и НЕ литературоведческих. Почему мы должны быть восхищены тем, что литературовед столь, гм, любвеобилен: «В отличие от своих коллег, он может вместить любовь к трём совершенно разным и несовместимым поэтам. Иные литературоведы предпочитают кого-то одного. И дело тут вовсе не во вкусе, а скорее в либеральности, в принципиальной открытости и постоянной готовности узнавать нечто новое, что свойственно автору»? Есть ли в этом какое-то оправдание для автора, если тот, грубо говоря, соврет? И, наконец, возникает вопрос: кто этот автор? Прилепин ли? Или челядинец защищает не только барина, но и себя, свое усердие?
И, наконец, спросим: писатель ли этот барин, критик ли его лакей? Как говорила все та же Мамушка: «…вы уж, мисс Скарлетт, меня выслушайте. Вы ведь всего-то навсего мул в лошадиной сбруе. Ну, а мулу можно надраить копыта и начистить шкуру так, чтоб сверкала, и всю сбрую медными бляхами разукрасить, и в красивую коляску впрячь… Только мул все одно будет мул. И никого тут не обманешь».
Впрочем, если задавать еще и такие неудобные вопросы, критик, как водится, сперва устроит сцену,потом заявит, что у вас у самих в носу не кругло. И отвечать ни на что не станет, а, подобно девицам-критикессам, заявит что-нибудь эдакое, женское (вам неинтересна проза Имярек? значит, вам не нравятся просторы Тувы, на которых он рожден!), да прямо в рецензии: «Вы читаете и видите в главном герое — исключительно автора? Значит, вы не знаете и не понимаете литературу и искусство в целом. Вы воспринимаете описанные истории как мемуары? Значит, вы не знаете и не понимаете жизнь. Вы боитесь смерти и грозите автору Гаагой и российской тюрьмой за действия на Донбассе? Значит, вы не знаете и не понимаете Бога».
Что тут скажешь?.. Не знать и не понимать Бога — это, конечно, большая проблема. Но еще большая проблема — знать его, понимать и обретать в лице возлюбленного своего барина.
