Попоболь от братопапов
(Евгения Некрасова. «Сестромам» АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2019)
#новые_критики #новая_критика #константин_уткин #некрасова #сестромам #аст #редакция_шубиной #графомания #феминизм
Призрак, как говорится, бродит по Европе – призрак феминизма. Бродит он давно, успел примелькаться и даже надоесть. Кроме того, сегодня феминистки вызывают некоторое сожаление – ну хорошо, в прошлом-позапрошлом веке было за что бороться и на что напарываться. Но сейчас-то? Биться с мужиками, сидящими в метро с раскинутыми ногами?
Феминистки думают, что берут вершину за вершиной, празднуют одну победу за другой. Они достигли невозможного – женщины могут работать шпалоукладчицами! Этот восторг победы описать – нет подходящих слов. Ночные бабочки сбросили ярмо рюшей и кружев, отогнали сопящих потных похотливых самцов и, весело напевая, взялись за ломы. Грузить щебенку, долбить мерзлую землю – это ли не феминистическое счастье! А шпалы новенькие, восемьдесят кило весом, пахнущие креозотом. А креозот – это вам не вонючая Шанель номер пять.
Никого не удивляют женщины–водители Белазов, женщины–помощники капитанов атомоходов, была даже одна женщина – зубной техник. Про женщин-лекторов, которые учат гнать строку и штампуют курсы за курсами, даже говорить не стоит – вот они, приглашают всех желающих. Это, кстати, одно из самых естественных женских занятий (после укладки шпал, конечно) – говорить и писать.
Надо сказать, что у них получается, даже если получается плохо. Вот, допустим, Степнова – написала плохой роман, но зато как витиевато и изобильно!
Или, например, Некрасова – издала плохой сборник пластмассовых рассказов скудным языком.
Зачем? – хочу я спросить, но не спрошу, потому что мне ответят, «глядя на лилию на календаре за спиной спрашивателя».
И я в одночасье стану «спрашивателем». Не хочу быть «спрашивателем». Но кто ж меня, козла, спрашивает.
Вот, господа, легкая артподготовка, дальше будет интересней. Хотел сказать – веселее, но понял, что это понятие антагонистично текстам Некрасовой, как белое и черное, снег и уголь. Веселая Некрасова – оксюморон, простите. Примеры оригинального новояза я приберегу на третье, а пока придется помучиться. Поговорим про нехудожественные недостоинства.
Интересно у автора складываются отношения с текстом.
Одним словом если, то это - мука. Если вам нужны на развес мучения (читательские в первую очередь) – пожалуйста, открывайте «Сестромам» и страдайте. Читать это невозможно. Я еще не видел настолько косноязычного рассказчика и натужного синтаксиса.
Язык книжки можно сравнить с зэком, которому выламывают руки и загоняют в клеть карцера – а он рвется, надувает жилы на шее, но вместо отчаянного вопля раздается только протяжное мычание.
Я понимаю, что в эпоху ожесточенного самовыражения не до читателя – лишь бы выделиться из потока боллитры и тем более самиздата. Но даже в этом благородном деле – изобразить что-то неизображаемое, впихнуть невпихуемое – нужно знать меру. Нужно помнить, что книгу будет читать человек, у которого мало свободного времени, а если даже оно есть, то, вполне возможно, он хотел его использовать с большей пользой, чем вязнуть в трясине некрасовского текста.
Но дело даже не в этом. Есть такие странные определения литературы, которые бесят до визга некоторых критиков – и при этом точнее сказать невозможно. Мой редактор иной раз укорял, возвращая книжку на доработку – все хорошо, Костя, но… вот эти отрывки невкусные. Я фыркал, а когда приезжал домой, читал и понимал – да, действительно, невкусно. Представляю бурю негодования – но, если книга может быть легкой, воздушной, образной, живописной, если из подмышки выходят полки эпатирующих писателей, а мозг трепещет стрекозиными крылышками – почему написанное не может быть вкусным, какой бы смысл в это слово не вкладывали?
Так вот, если какой-то текст может быть вкусным, то все, собранное в книге Некрасовой – тошнотворно. Совершенно удивительное ощущение – некоторые представители постмодернизма вызывают бешеную ярость и желание просто разорвать на куски. Отдельные литераторы рождают хтоническую печаль – ведь может же писать замечательно, зачем лезет в эти несвежие дебри?
Но такого, чтобы книжка от первой до последней страницы вызывала стойкую тошноту – такого еще не было. Лучше всего «Сетромам» напоминает состояние тяжелого похмелья, когда обожжённый язык с трудом ворочается в пересохшем рту, в мерзком остаточном вкусе перепоя, и мир вокруг тяжелый, злобный, больной.
Ни одной фразы в простоте. Ни одного прямого описания – сплошные намеки: догадайся, мол, сама. Настоящее и прошлое перемешано в какой-то неудобоваримый компот, в котором среди сухофруктов вдруг попадется цыплячья косточка или рыбий плавник.
Не знаю, может быть, невиданную сложность чтения можно отнести к достоинствам литературы – но мне всегда казалось, что книга должна захватывать и увлекать. Ниже приведу некоторые примеры. И тереть мой лысый череп, если это все может захватить и увлечь.
Однако нельзя сказать, что Некрасова совсем писать не умеет. Вот, пожалуйста, отрывок:
«Покорёженные дворники тыкали в разбитое переднее окно, по которому в двух местах расходилась белая паутина. Боковое окно у водительского места и вовсе было выбито и скалилось острыми стеклянными клиньями. Красная кожа салона была полусодрана, из неё торчало пожелтевшее мясо поролона»
Образно, коротко, сильно, экспрессивно. То есть автор вполне может передать всю гамму чувств через описание, и если описывает глупый институт для полуовощей вроде Светки-кабачка (знаковая героиня) – значит, сверхзадача именно такова, и более никакова.
Уже много говорили про деградацию института редакторов – половина, даже три четвертых рецензируемых книг могли бы быть спасены профессиональной редактурой. Вопрос «почему же не спасли?» – риторический.
Итак, краткий путеводитель по книжке.
«…тинейджеры походили на зубы: девочки — на золотые или металлические, а мальчики — на гнилые, чёрно-жёлтые» - ну, это понятно. Золотые принцесски, писающие духами и какающие леденцами, будут, будут смяты и растерзаны этими гнилыми зубами. Даже руки придется отрастить, как в рассказе «Лакшми». Шесть пар рук. Хотя я бы посоветовал еще одну голову.
«Взрослые мужчины — самые безнадёжные для деланья чего-либо люди. Всё обычно осуществлялось женщинами разного возраста» - обычная обобщающая чушь, какой много везде у всех феминисток. Именно они осуществляют деланье чего-либо. О, волшебный, волшебный язык!
«После штампа они видят рвотный процесс превращения женщины в жену» - ну, не знаю, не знаю. Первый месяц обычно называют «медовым».
«Разочаровываются, пьют на лавках, шепчут мне в ушные дыры…» - это они зря, я согласен. В одну дыру нашептали – в другую выдуло.
«...крепкими коренастыми ладонями с мощными фалангами и крепкой, непрозрачной кожей» - какая крепкая фраза с мощными словами и крепким, очень крепким непрозрачным смыслом.
А вот вам маленькие, сморщенные, которые есть у каждой женщины. Изюминки.
«Новая младшая носила невнятное лицо» - носила, носила, пока не сносила. Купила новое, бац – опять невнятное!! Надо магазин менять.
«Жители носили всё те же мятые лица-авоськи» - вот закрался у меня вопрос – невнятные мятые лица в авоськах? Ээээ… Евгения видела авоськи? Это сетка с ручками. Лицо-блин, лицо-вымя, лицо-угол, лицо сушеная груша или картошка вписываются в образный и смысловой ряд русского человека, но лицо-авоська нет. Авось поймет меня автор.… Вот если бы жители носили лица в авоськах… никаких «если». Еще хуже. Все хуже. Новая младшая лицо носила или жители – все плохо.
«Лера роботом кормила детей» - надеюсь, робот был нестарый. После десяти лет смазка теряет свои свойства, и железо приобретает ржавый вкус.
«Кудрявый сопел, приминая кудри» ну, тут все понятно. Кудрявый приминает кудри, сопя. Мнет кулаками, ногами, коленями. Чем кудрявому не угодили кудри? Да кто же его знает. Автор так описал спящего ребенка.
«Полз замолк вместе с матюгами» - не спрашивайте, я не знаю, что это. Не имя собственное. Не имя нарицательное. Не глагол. Разве что аллюзия к мультику – «Ой, смотри, ползет! – Ползет. - И там ползет! – И там ползет. – А что это ползет? – Это я ползу»
«Мама пришла в спокойствие» - что значит – это значит «успокоилась»? Сказано – пришла в спокойствие. А я сейчас прогуляюсь в бешенство. Держите меня четверо.
«Четыре месяца как они поженились, семь как Потапов младший тёк по реке Раммштайн и узрел, как на ступенях девушка молча стояла на ступнях мальчика. Лола сошла с ребёнка через четыре минуты, и тот, ревя, уковылял мочиться за дерево». Ну, тут все прекрасно и без извилин.
«...и щей с хрустящей полусырой капустой, которая венчала обычно поверхность супной воды». Не, кто же так пишет. Надо так: «Хрустящая полусырая капуста венчала поверхность супной воды, как торчащий хвост венчал отверстие жопной дыры».
«Кулаки самопроизвольно собирались в шары». Кулаки. Самопроизвольно. В шары. В шары. Кулаки. Самопроизвольно. Это, ..., как?
«Паста лениво заползает на дрожащую вилку». Ну не надо, ну не при всех же…
«Москву уже принялось осторожно лапать мартовское солнце»
Вам не кажется, что два последних примера являют собой яркое выражение мохнатого, бородатого, грубого фрейдизма? Он хорошо прослеживается в рассказе «Маковые братья».
В двух словах – у Светки-Кабачок вандалы раскурочили дедовскую «копейку». Светка-Кабачок наточила «перо», сбрила шерсть на голени, чтобы убедиться в остроте, и пошла на их. И нашла их. Ей говорят – о, Кабачок, садись. Мстительница села. О, Кабачок, бухать будешь? Мстительница жахнула стакан водки. О, Кабачок, хочешь трахаться? Мстительница отвечает – хочу. А сама держит «перо» в кармане пуховика и думает – ужо я ему щас харю-то попишу. С такими мыслями заходит в подъезд (моча, блевота, паутина и плесень) ложится в постель (клопы, тараканы, плесень и паутина) и отдается пьяному вандалу. Короче – изощренно отомстила за поруганную машину.
Нынешний феминизм в виде своих литературных направлений отражен в этом рассказе, как в зеркале. На этом лучше закончить и выпить лимонного сока – говорят, помогает от тошноты.
