ТЕАТРАЛЬНЫЙ РОМАН
Перед нами одно из самых крупных по объему (и, может быть, значению) произведение Михаила Булгакова. Не замыленное, не опошленное, не экранизированное, не растасканное на повседневные цитаты. В общем, истинная роскошь, а не книга.
Ведь из-за растасканности на цитаты, например, уже не может быть адекватно воспринят булгаковский opus magnum «Мастер и Маргарита». Да и с «Собачьим сердцем» — не лучше. Шариков из русского Франкенштейна превратился в ярмарочно-балалаечного балаганного дурачка.
По сравнению с этими сочинениями «Театральный роман» — незамутненный родник, из которого можно даже испить без риска подхватить духовную диарею. И — да — это уже самые ближние подступы к «Мастеру и Маргарите».
***
Книга небольшая. Глотается за два с небольшим часа. Тем более, что и здесь явлено фирменное мастерство Булгакова-рассказчика. А именно наркотизация текста. Нет, это не упоминание запрещенных препаратов (хотя любимый М. А. морфий один раз, ближе к концу, помянут). Это умение автора сделать так, чтобы чтение доставляло реципиенту удовольствие, близкое к физическому. Чтобы при концовке очередной главы читатель начинал остро страдать: «Ну, что же, что же там дальше-то?»
Это великое умение в «Театральном романе» явлено в блеске. И жестокости. «Театральный роман» ведь — не закончен. И обрывается на самом интересном месте. В месте максимальной напряженности конфликтов и неопределенности судьбы героя. А читатель что? Читатель хочет знать — и что же там дальше? А ничего. Только датировка «1936-1937».
Впрочем, финал читателю известен уже с первой страницы. Герой «Театрального романа» Сергей Леонтьевич Максудов покончил с собой. Собственно, изначально роман назывался «Записки покойника». «Театральным романом», вопреки воле автора, книгу назвали первые издатели в журнале «Новый мир». Оказывается, печатать эту, недописанную в 1937 году, книгу не хотели даже в травоядном 1965-м. Кто-то из рецензентов усмотрел в тексте «пасквиль» на великого Станиславского.
Знание того, что в финале герой умрет основательно портило мне удовольствие и когда я впервые читал «Театральный роман» еще в школе. Портило и сейчас. Потому что роман-то — весёлый. А тут ты знаешь, что герой дойдет до отчаяния и прыгнет с моста. И вот на хрена мне это знать, хочется спросить. И вот кажется — убрать бы знание того, что в финале Максудов умрет. И эх — заживем. Лучше ведь станет!
Однако очевидно, что для Булгакова финальная смерть героя была моментом принципиальным. Понятно, что не из художественной новизны или желания произвести впечатление. Как беллетристический прием «записки покойника» не были новостью уже тогда.
Тогда в чем же дело? Думается, что в ритуальном самоубийстве. Вещь для больших творцов, может быть, неминуемая. Это не значит, что с собой должен покончить именно автор. Нет. Но он должен убить героя, которого сделал максимально похожим на себя. Циничней всего этот ритуал произвел лет десять назад в романе «Карта и территория» Мишель Уэльбек. В книге он натурально и натуралистично убил самого себя, притом не просто прикончил, а распотрошил руками романного серийного убийцы.
Это полнейшая дикость и высочайшая степень отмороженности авторского ego. Мне, например, было не по себе, когда читал. Но, тем не менее, этот ритуал не нов. Когда-то его проделал ещё Гёте, выведя себя в качестве юного суицидника Вертера. Лев Толстой бросил себя под поезд в виде Анны Карениной. Это не такая уж натяжка, если принять за доказанный факт авторство Софьи Андреевны относительно многих кусков «толстовской» прозы. Смерть Остапа Бендера в финале «Двенадцати стульев» — явление того же порядка. Из творцов вне-литературного мира такое не раз проделывал Егор Летов, умирая в своих песнях.
Что-то очевидно дает творцам именно такой суицид создателей в сотворенном ими же мире. Какие-то, возможно, энергии открываются. Или вечность становится ближе. И хоть убивает себя автор на бумаге, но все равно — попробуйте так сделать. Поджилки затрясутся, ноосфера вострепещет.
А Булгаков, очевидно, нечто подобное тоже задумал. Но до конца не довел. А почему? В то, что ему не писалось, или что он не мог дотянуть до финала историю, поверить невозможно. Не хватило решимости? Отошел от края?
Возможно. Тем более, что время было так себе — 1937 год. Не самый удачный момент, чтобы лишать себя жизни в «тонком мире».
Но и это, думаю, не исчерпывающая версия. К тому же отдающая мещанством. Если Гений замыслил Ритуал, что ему мелочное беспокойство за свою шкуру, когда самое важное-то происходит за трансцендентным пределом?
Так что, думаю, не соображения личной безопасности заставили Булгакова забросить работу над этим романом. Дело в героях, которые угадываются на раз, даже через почти девяносто лет. Видно же, что здесь у нас граф Алексей Толстой, а вот здесь — Немирович-Данченко, а тут — Станиславский. По пути в вечность не все из них растеряли ореол святости. Алексей Толстой подзамарался, но Станиславского, например, не вздумай высмеивать и сейчас. В общем, в порядком шаржированных образах были выведены реальные «священные коровы» эпохи. Высмеешь кого из них, так и разрукопожмут.
Но не страх испортить отношения остановил Булгакова. Ответ в датировке текста. 1937 год. Тревожное время. А у Михаила Афанасьевича уже был опыт обысков с конфискацией рукописей. Например, так была изъята рукопись про русского Франкенштейна Шарикова еще в сравнительно спокойные 20-е годы. Но в 1937, в случае, допустим, очередного обыска, «Записки покойника» могли уже не кануть в архиве, а вполне себе быть приобщенными к какому-нибудь делу. Конечно, никакой контрреволюцией деятели литературы и театра в романе не занимаются, но едят богато, и о судьбах пролетариата не задумываются. Вполне, по тем временам, достаточно, чтобы подставить реальных людей. Так что, будем думать, Булгаков поставил процесс на «стоп», спасая самих высмеиваемых.
***
«Театральный роман» имеет очень странное сходство с текстами Кафки — с «Замком», но, в куда большей степени с «Процессом». Ведь там тоже отражена ничем не кончающаяся маета с внезапным убийством Йозефа К. в финале. Кафка, как мы видим, тоже не чурался страшноватых ритуалов.
Вряд ли Булгаков и Кафка знали творчество друг друга. Оба были едва известны у себя дома. Но, тем не менее, zeitgeist озвучивали практически в унисон. И у одного, и у другого — страдающие герои оказываются в мире ликующего, живущего по непостигаемым законам, абсурда. Только у Кафки это — тоталитаризм, бюрократия. А у Булгакова — не менее бредовый и жутковатый мир властителей дум, священных коров, которые суть такие же тираны и кровососы, как кафкианские бюрократы. И ни в какие бездны духа эти ребята не погружаются — зря о них так думают. Они, со всеми их творческими успехами, такие же бредовые винтики в непостижимой машине Руба Голдберга.
***
Сергей Леонтьевич Максудов — конечно же, прототип Мастера в opus magnum. Собственно, это он и есть. Только в «Театральном романе» на человека он похож больше. Его мучает бессонница, кусают клопы, свой костюм он может заляпать пятнами бензина. В «Мастере и Маргарите» такого уже нет. Там Мастер уже — не человек, уже чистый небожитель, без всяких свойств и примет личности.
Вместе с тем, Максудов — герой «Театрального романа» — поразительно асексуален. О женщинах он даже не думает, влюбиться ни в кого не пытается. Однако, в «Мастере и Маргарите» женщины еще как есть. Женщина Маргарита решает все (!) проблемы несчастного писателя. Что это? Очередное ли ритуальное заклинание? Или манифестация гипер-инфантильности? Какая, в принципе, разница? Получилось красиво, стало частью поп-культуры.
Тема творческой уязвленности, нереализованности — главная. И в «Мастере...», и в «Театральном романе». Она, эта непризнанность, неприкаянность — топливо и главная тема обоих текстов. Это у Булгакова, конечно, болело. Каково это — будучи самому, конечно же, гением, видеть процветающих ничтожеств, кафкианских таракашек? Это, конечно, боль.
Есть и сатанизм. Менее проявленный, чем в «Мастере...». Но и здесь, например, озарение к Максудову приходит вместе с арией Мефистофеля из соседского граммофона, а издательский контракт с героем подписывает откровенно инфернальный издатель (которого, впрочем, автор быстренько переводит на ближайших страницах из дьяволов в жулики, но — с некоторой туманной недоговоренностью).
А вечность — штука странная. Массовый сегодняшний читатель в основном уже не знает литературных гигантов того времени, а непроходного и непубликабельного при жизни Булгакова сейчас назовут все. Так что Михаил Афанасьевич, конечно же, знал во всем своем колдунстве что-то большое и важное. Одним из ключиков к такому знанию, конечно же, является и «Театральный роман».