БОНЖУР ГАЛƏЙКЕМ
(Т. Валитов «Угловая комната»; М., «Редакция Елены Шубиной», 2021)
#новые_критики #новая_критика #валитов #угловая_комната #графомания #аст #реш #кузьменков
В инкубаторе имени Елены Шубиной вывели нового гомункула, будто прежних мало. Новорожденный, под стать прочим тамошним питомцам, собою не вышел, поэтому началась привычная суета: saving private Valitov. Невеликий текст в девять а.л. старательно размазали до романных 320 страниц: на каждой всего-то 27 строк, докладывают читатели. А к младенцу приставили трех нянек – Юзефович-fille, Кучерскую и Степнову. Те популярно разъяснили публике, что под обложкой скрыта остросовременная проза с французским акцентом, а сам гомункул помог сверстникам обрести лицо и голос.
Ага. Никогда так не было, и вот опять.
Вот он – в белом венчике из роз и в полной боевой готовности, с актуальной повесткой наперевес: однополые шалости, травма поколения 90-х, новая искренность. Вводная гарантирует нулевую ценность написанного. Опус свежеиспеченного классика и впрямь располагает к компиляции классических же эпиграмм: не то беда, что ты татарин, – беда, что скучен твой роман.
Всяко-разным квиром российскую публику закормили до лютой изжоги, как советскую – болтами в томате. Одинокова aka Упырь Лихой, Столповская, Богословский, Ридош, Васякина, Горбунова, Зоберн, Улицкая, Немзер, Некрасова – перечисляю лишь то, что читал за три последних года. А издано, думаю, в разы больше. Социальный заказ, понимать надо. Вся разница в заказчиках: кочегаров-плотников требовал идеологический отдел ЦК КПСС, голубых-розовых – «АСТ» и «Эксмо». Уровень исполнения остался прежний, нижеплинтусный – работа на конъюнктуру иного не предполагает. Валитов, надо сказать, на фоне предшественников выглядит совсем убого: ну, присунули великовозрастные мальчики друг другу по пьяни. И все. Ни огурцов, ни бутылок в сфинктере – тоска-а. Хоть бы козу пригласили по примеру Зоберна, – все веселее.
Травма поколения 90-х похожа на привидение: никто ее в глаза не видел, но все о ней говорят – Беседин, Непогодин, Васякина, Горбунова. Милые дети, чем вас жизнь так жестоко пришибла? – тетрис не купили, хомячок подох? Это ваши родители, не вы, надрывались на трех работах за копейки. Да и те получали чеками – хрен обналичишь… И снова про нашего паренька: чем травмирован Валитов? Премией журнала «Знамя»? Переводами на немецкий и болгарский? Учебой в CWS под патронатом Кучерской? Вот тут, пожалуй, соглашусь: наставница, у которой «желание лизало прибой» и прочий «записанный иероглифами импрессионизм», – травма серьезная. Но чисто профессиональная… однако о ней в свой черед.
Новая искренность за неимением другого опыта обычно делается из грошовых семейных тайн и безразмерного списка прочитанных книг. Реестр авторов, что пользовались этим рецептом, тоже безразмерный, на все буквы алфавита: от Васякиной до Степановой. Валитов ничем от них не отличается: бабушкин «наполеон», дедушкино пьянство, папина шизофрения, мамины сожители, Кортасар-Камю.
Вот о последних надо бы подробнее, ибо «Угловая комната» до оскомины похожа на «Постороннего» или «Другое небо» в постановке драмкружка имени Габдуллы Тукая: сплошной бонжур галәйкем. Безымянный герой едет из Москвы в Нижний Новгород на похороны отца, которого, в сущности, не знал: тот сперва надолго сел по глупости, а после подвинулся рассудком. Смерть не вызывает ничего, кроме стойкого безразличия: «я, сука, холодный, как лимонад», «на отца мне было посрать». Впрочем, и остальное наталкивается на железобетонную эмоциональную тупость: «какое мне было до нее дело? – мне и сейчас посрать», «мне совершенно посрать: на ее чувства, на ее семью, на ее переживания». Ну, вы поняли: bonjour, monsieur Albert.
Герой, истерзанный скорбно-сраным бесчувствием, шесть раз поест пельменей, двенадцать раз посчитает пропущенные вызовы, девять раз будет искать зарядник для айфона, раза три бухнет с одноклассником Сережей, что любил «срать впрок, пока не приспичило». И расскажет шесть древних до окаменелости анекдотов: «Я вас, <censored>, целый год на одном теплоходе собирал». И вспомнит обоссанный коврик возле унитаза в родительской квартире. До чего же права Степнова: «Оторваться от книги невозможно».
Но не все в «Угловой комнате» так просто. Московский приятель Фарик, – ну, с которым по пьяни вон чего, – вручил протагонисту на прощание свою французистую рукопись: бессобытийный и претенциозный тужур-бонжур, 8 818 слов отвязанной логореи: «Снова утро, Марсьенн, и снова гаснут фонари, и от города, набитого нищими и бездомными, нас отделяет прямоугольник двери. И все-таки небо, невозделанное, чистое, жмется к цветным стеклам, давит на глаза, течет по нашим лицам».
Готовьтесь к худшему: вас за шкиряк протащат по всем Рамбюто, Клиши и Сен-Клу, ткнут мордой во все консоме с трюфелями и фланы из кабачков и познакомят с бессловесной и безликой Марсьенн – из особых примет одни коленки да ключицы. Все лишь для того, чтобы в финале французское с нижегородским слились в страстном поцелуе, герой обрел имя, – естественно, Батист: очередной привет мсье Альберу, – и застрелился. Ну, вы опять-таки поняли: hola, señor Julio. Валитовский парижский текст на живую нитку сшит из трех рассказов Кортасара: пространство то расщепляется, как в «Другом небе», то скручивается лентой Мебиуса, как в «Непрерывности парков», а стилистические вычуры явно взяты напрокат из «Потоков».
Очередной конструктор Do Yourself a Book, вполне по Станиславу Лему. Не в первый раз спрашиваю: на кой нужны центоны, если первоисточники общедоступны? Ответа до сих пор не получил. Потому полагаю, дело лишь в авторском самолюбовании: лобзайте меня, я вона как умею. А кто не умеет? Плагиарт – наше все. Кузнецов, скажем, при помощи ножниц и конторского клея аж 800-страничный роман смастерил – из 60 книг, от Аксенова до Шойинки. Учитесь, вьюнош.
Про бонжур, думаю, все понятно. Потолкуем про галәйкем.
«Угловую комнату» уже как минимум три раза сравнивали с васякинской «Раной» – что ж, и мне грех отставать. Насчет похорон, Поволжья и вербализации надуманных травм и так все понятно. Но это лишь внешнее сходство. А есть и глубинное: авторская квалификация. Которую в обоих случаях выдумали сестры милосердия вроде Юзефович. А на поверку и там и сям имеем дилетантство 750-й пробы. Рахитичную фабулу, увязшую в пустопорожнем нарративе. Лоскутную, клиповую композицию, где части взаимозаменяемы без ущерба для целого. Батальон статистов, каждого из которых можно безболезненно выставить за порог. И русский язык, изнасилованный в извращенной форме.
Валитов понятия не имеет, чем занять амебу, назначенную героем. Что рождает череду бессмысленных действий:
«Я встал, пошел искать туалет – просто так: ссать не хотелось»; «Я не знаю, зачем я ее приволок домой, зачем торопился вставить член в ее <censored>».
Типа, у нас тут Мерсо российского разлива: из небытия в небытие, по слову Сартра. Для Франции 1942-го это, возможно, было открытием, – и то вряд ли: Мюссе, Бодлер… А в нынешней России такой типаж безоговорочно проходит по ведомству общих мест: вспомните хоть минаевского Дyxless’а, хоть бесединского Греха.
Оригинал, к чести Камю будь сказано, вдвое короче валитовского пересказа, и каждый из эпизодов у классика работает на развязку. Смерть Мерсо более чем логична – общество посторонних не выносит, смерть валитовского героя – производственная необходимость: куда еще болезного девать? Получите мылодраму: бумажной пулей из бумажного пистолета в донельзя бумажном Париже.
Клиповую композицию я уже в двух словах помянул, да надо бы развить: холодное приделано к твердому, круглое – к сладкому, Нижний Новгород – к Парижу, рукав… ну, вы в курсе. Коврик возле унитаза обоссали, мама забила на ислам и набухалась, бабушка испекла «наполеон», Сева не умел рисовать, Сережа ходил на концерт Земфиры, а Ксюша и Настя дают в сортире. При этом Севу можно отправить в сортир, Ксюшу с Настей – на концерт, а маму – на кухню. Верьте слову, ничего не поменяется.
Сереже с Ксюшей, чтоб вы знали, еще повезло: какая-никакая, а все миссия. У Бори функция не в пример скромнее: хочет в кино на Серебренникова. Полину вообще в упор не видно, – одни пропущенные на айфоне. Что тут делают персонажи неясного назначения, спросите у сочинителя. Хотя и он вряд ли знает.
Достаточно двух-трех страниц «Комнаты», чтобы понять: старалась жертва ЕГЭ. «Рабочие врезают в асфальт перфораторы», – сперва, значит, углубление выдолбили, а потом перфоратор туда уложили. Прогрессивная технология ямочного ремонта, да уж. «В центре – тот же Иисус, только в полный рост. Через плечо – золотой хитон», – Иосиф Флавий на том свете поперхнулся от столь причудливой манеры носить кетонет. «Сева любил людей, если они не мешали ему, не заставляли учить таблицу Пифагора», – не помню, чтобы в наших школах нумерологию преподавали.
Хотя о чем это я? – какая, к лешему, нумерология, какие кетонеты, если Т.В. не в силах части именного сказуемого друг к другу приладить: «кадило, полное ладаном», «кухня, полная утренним светом». А что вы, собственно, хотели? Правильной русской речи Кучерская не научит. Чай, не записанный иероглифами импрессионизм.
Раз уж к слову пришлось, еще раз про Кучерскую со товарищи. Маркетинг влиятелен, но не всемогущ: никакой PR не заставит потребителя грызть кирпич вместо хлеба. Может, вместо приторных критикесс послушаем глас народа, что доносится из «Лабиринта» и с «Лайвлиба»?
«Ужасно. Не ведитесь. Не покупайте. Если вы в жизни хоть пару книг читали, вам это не понравится. Причина раскрутки книги непонятна. Жалко денег и времени».
«Купился на восторги отзывов. Не вставляет, от слова совсем. Хлам и отстой. Юношеское похмельное блеяние заурядного молодого пассажира московского метро в утренний час пик».
«Снова я повелась на Юзефович и Редакцию Елены Шубиной. А не надо было. Это не роман, а расширенный пост в соцсетях. Маты не к месту, анекдоты уровня семи- и восьмиклассников. Неужели не нашлось ничего лучшего, чтобы издать? Это же не наша будущая классика, нет?»
Вынужден огорчить: она самая и есть. Ибо классиками нынче не становятся, их назначают.