«Наша» проза

#новые_критики #новая_критика #альтерлит #морозов #наша_проза 

Раньше, в незапамятные времена, была у нас русская литература. 
Потом пошла советская. 
Ее сменила российская. 
Та незаметно трансформировалась сперва в столичную, а затем в «шубинскую».
Все ужималось. Процесс шел с постоянным ускорением. От веков к десятилетиям. Кончилось годами и месяцами.
Литературный призыв 2021/2022 года не похож на призыв 2020/21-го. 

Привычный вопрос — «кто все эти люди»? Надежды прошлого сезона — Ставецкий, Поляринов, Леонтьев, Ханов, Пелевин-младший — где вы? 
Кто вспомнит про вчерашние таланты? Прошлогоднее — значит старое, ненужное, вышедшее из моды.
Но тут есть и другое — наступила новая эпоха. 

Шубинский формат «большой прозы» (Прилепин, Водолазкин) уходит в небытие. Товарный знак само собой никуда не денется, да и старыми писательскими брендами будут какое-то время торговать (для вас — пенсионеры!), но основной продукт пойдет уже другой, лицензионный. Мы вышли на столбовую дорогу человечности. Конец особому пути. Теперь у нас будет как у всех. Время национальной прозы закончилось. За нее даже нет необходимости выдавать распространившееся в последние годы по премиям и магазинам безродно-самопальное. Совершается переход от прозы «наших» — к «нашей» прозе.

Наступил час транснациональной литературы. 
В какой-то мере, логично.
Литература — бизнес, рынок. Там «Чупа-чупсами» торгуют, здесь — буквами. Пищевая, пошивочная и компьютерообрабатывающая промышленность давным-давно перешагнули через границы. Отчего такому не случиться с литературой?

Литература уже не творится поштучно, «с нуля», под диктовку муз, а собирается из подручных средств по шаблону с помощью клавиатуры и мышки. Зачем изобретать велосипед? Взять готовое, проверенное, у «западных коллег» (своего нет, а советскому учиться, — упаси бог) — и вперед. Ведь у них — «фирма».
Но это не просто поверхностное заимствование, как бывало раньше в истории литературы не раз. Не попугайничанье, а попытка самим из медведей стать попугаями. Не трансформация своей национальной литературы, а окончательный отказ от нее.

Установка такая: границы — условность, они плодят духовных уродов. А человек, он, как Север, — бескрайний, и стеснения не терпит. И вот, нам его решили подарить. Транснациональная проза дает всем возможность почувствовать себя человеками. Ощутить себя в общемировой струе, так сказать.
Само собой, у транснациональной литературы есть место рождения, место изначальной прописки. Говорят, что политику в мире делает вашингтонский обком. Тогда за культуру, литературу, отвечает нью-йоркский?

Но кричать об американском засилье не стоит. Эта новая литература и впрямь транснациональна. Она так же далека от американской глубинки, как и от глубинок иного национального окраса. Выведена на стерильных университетских грядках, в редакторских оранжереях, в которых родных стен не бывает.

Как правило, литература такого сорта выпекается беглыми китайцами, индусами, сирийцами, зимбабвийцами, перуанцами и разными прочими «узниками свободы». Но участие американских граждан с недавних пор также обязательно — ведь они страдают от Трампа, гомофобов, расистов и просто лиц мужского пола. Присоединились к этой разношерстой группе транснационалов теперь и «дорогие россияне».

Выше было сказано о «шаблоне». В транснациональной литературе он просто обязателен к использованию. Внешне, на словах, она вся про обретение индивидуальности. Однако все эти индивидуальности должны иметь строго определенные черты. Допускаются лишь незначительные колебания от основной линии. Одни следуют шаблону интуитивно, по велению сердца, другие — потому что вся их жизнь изначально загнана в рамки подобного рода, третьи держатся линии партии из практических соображений, стремясь идти в ногу со временем, быть на слуху и вообще хотя бы издаваться.

Установки транснациональной литературы — не какие-нибудь там расплывчатые принципы социалистического реализма, под которые с легкостью можно было подвести что угодно. Здесь все много строже и определеннее. Это, действительно, идеология, воплощенная в эстетике. Есть единый образец, по которому и надлежит писать. И это никакие не тренды сезона или, там, объективно сформированная общественная повестка, как привыкли говорить по старинке, это конкретный список тем, предложенных к сочинению. Как в школе. И надлежит, чтобы все написали, как надо, а не как кому вздумается.

Здесь есть жесткая формула, обязательные элементы, стандарт, хозяйский идеологический заказ. Национальное может учитываться, но это так, декорации, приправа, чтоб уж совсем не было пресно. А транснациональная литература такова и есть, она без вкуса и без запаха. 
Интересно другое, в рамках транснациональной литературы можно не только писать о другой стране, что делалось в литературе довольно часто, но и с легкостью подменять собой местную слаборазвитую прозу. 

Примером такого текста может служить недавно изданный у нас роман американки Джулии Филлипс «Исчезающая земля». В нем она переносит стандартную транснациональную проблематику (гомосексуализм, абьюз, буллинг, феминизм, нетерпимость к мигрантам) на землю Камчатки. Получается практически эталон «новой русской прозы». Прям бери и списывай.

Сперва это может удивить. 
Но, кажется, так, безапелляционно, свысока, с апломбом уже давно пишутся типовые американские книги про Афганистан, Нигерию, Индию, Колумбию и разные прочие страны. Транснациональная проза стремится уверить нас в том, что все люди, независимо от того, где они живут, — одинаковы. Поэтому при разности климата, географии и имен собственных, представление о жизни, свободе, счастье и своей судьбе у них идентичны — ровно такие, как сложилось в недрах нью-йоркской редакции у неопределенно-полых и непроясненно-национальных редакторок.
Так что теперь нет и, видимо, уже не будет никакой разницы — переводная перед тобой проза или условно-отечественная. Везде будет присутствовать один и тот же жесткий набор тем, проблем, персонажей и одна и та же басенно-публицистическая мораль.
Но не пора ли перейти к ним самим, к обязательным установкам?
Первое, на что следует обратить внимание — особые требования к автору при приеме на работу. 
Основное правило: тут надобно молодых. Каждый год — новая кровь. 
Смена имени на обложке — способ имитации новизны, ну и, само собой, хлеб для рекламного отдела. 
«Новый голос» — так теперь написано на всех книжках от тайги до Британских морей. И ведь не придерешься. Голос новый. 
Только вот песня та же: насилуемые отцом с самого раннего детства Зухра, Света, Том или Пьер с Наташей становятся писателями-журналистами-художниками-архитекторами-скульпторами-дизайнерами-рок-звездами-программистами со сложной сексуальной ориентацией и тонко организованной натурой, травма детства не отпускает, психика надломлена, условия жизни и обстоятельства ужасны, но они идут к светлому царству свободы и личного счастья.
Иногда на обложках пишут иное — «голос поколения». Это когда общество архаично и еще не пробудилось от коллективистского векового казарменного дурмана и все еще мыслит категориями «типичных представителей», когда ему по-прежнему нужны эрзацы Данко. Правда, нынешние никуда не ведут и ни к чему не зовут. 
А между тем, и голоса нет, и поколения давно отменили. 
Когда, к примеру, говорят миллениалы, или там тиктокеры, пытаются создать иллюзию нераспавшейся связи времен, духовного братства. Это, мол, почти как битники или шестидесятники сегодня. Гордые наследники отцов и дедов, ну, или матерей и бабушек — так говорить нынче моднее.
Но надо быть последовательными. Раз уж сорок лет назад начали писать о воображаемых нациях, то и сейчас следует говорить о воображаемых поколениях. 
Поколения и впрямь воображаются сильнее, чем нации: объединяющих, конкретных ценностей у них нет (разве технологии), а транснациональная, искусственно выведенная на мозговых штурмах «повестка» только подчеркивает абстрактность единства, которое сводится к сексу и унитазу, ничтожности и самолюбованию, томлению от бесцельности и безотчетным страданиям.
Но вернемся к автору. Тут теперь все-таки лучше девочка. Парень слишком одиозно. Вдруг вырастет в белого мертвого мужчину. Белое лучше заменить цветным — от того в транснациональной литературе такая большая любовь к малым народностям. Но за ней, скорее, отрыжка колониализма — убежденность, что мальчик с пальмы или из аула больших бед не наделает, будет сидеть смирно при новых «массах» и «сахибах» из отдела прозы и писать, что попросят.
Транснациональная литература, если задуматься, при всех ее возгласах о многоцветье, по существу — очередная разновидность неоколониализма, только здесь уже не одна раса или нация топчет другую, а абстрактное прогрессивное меньшинство пытается пасти народы.
Впрочем, термин «девочка» — ныне весьма условен, как и «мальчик». Скажем по-другому, в качестве «нового голоса», «голоса поколения» лучше что-нибудь гендерно-ориентированное, гомосексуалист, лесбиянка. Неплохо, говоря по-старому, нетолерантному, если «оно» будет инвалидом, эмигранткой, диссиденткой, борцом за экологию и вообще прогрессивно мыслящим и тонко настроенным инструментом взволнованной человечности.
Такой фигурой — провозвестницей нового в литературе у нас могла бы стать Кристина Гептинг. Претензия была — тут тебе и мальчик с ВИЧ, разбивающий оковы мракобесия и стереотипов, и девочка — жертва семейного насилия. Но публика оказалась не готова. Короче, вышла рано, до зари.
Первопроходцами нового транснационального в условно-отечественной литературе, которую рецензенты-книголюбы вроде Владислава Толстова отчего-то упорно называют «новой русской», стали совсем другие люди (Васякина и Богданова, Буржская и Валитов). Хотя, надо признать, в области жанра (янг-адалт, дамское чтиво) транснациональная революция у нас свершилась давно. Эхом ее являются всплывшие в основных премиях книжки вроде Ханипаева («Типа я») и Кожевиной («Лучшие люди города»). 
Однако главное, что требуется от авторов транснациональной литературы — это соблюдение тематического единства, присяга на верность идеологии политкорректности, культуре отмены и прочим таким искусственно выведенным штукам.
Тут вещи все знакомые и набившие оскомину, о которых и говорить-то в силу этого долго не хочется: травма, горе, память, семья, однополость и беженцы-мигранты. 
Неизменный лейтмотив прозы и трансроссиян, и трансзимбабвийцев — здешняя несвобода и засилье патриархальщины. Обычно на этом мрачном фоне для героев текста всегда горит какой-нибудь заветный маячок «свободных» условно-западных ценностей: театр-док, общество анонимных гомосексуалистов, комиксы, фильмы, значки или марки.
Почему условно-западных? Да потому что «Запад» — это все-таки традиция. А в транснациональной прозе под старыми вывесками либеральных ценностей даже не либерализм. Старый либерализм для современного поколения ведь тоже из числа тоталитарных идеологий. В конце концов, его ведь тоже придумали не негры на плантациях. И не женщины.
Итак, негативный образ собственной страны (диктатура, патриархальщина, вечное увядание, религиозное мракобесие и его тяжелые последствия в виде насаждаемых неоконсервативных порядков) обязателен. В ней всегда царят уныние, насилие и грязь. 
В религиозной традиции, которая тоже должна быть в текстах такого рода поругаема, конец света еще только будет, а тут он уже наступил, и автор транснационального текста его пережил, или переживает. По сути, перед нами такая латентная разновидность постапокалиптики.
При этом в текстах господствует полная бесконфликтность. Главные герои непонятно от чего страдают. Или их страдания и обстоятельства жизни настолько специфичны, что далеки от привычных обывателю. Ну сколько человек ездят с урнами, в которых лежит прах матери, по стране? У кого столько времени, чтоб убиваться по умершим? Завтра надо на работу и вести ребенка в школу. У кого были мамы-лесбиянки? Сколько человек мучается вопросом — было у него по пьянке с лицом одного пола или не было?
Транснациональная проза все время пытается раздуть мелкое, атипичное, аномальное до космических масштабов и убедить читателя в том, что это есть норма, что такова жизнь. 
Она выдумывает страдания, выдумывает борьбу, хотя, еще со времен профессора Преображенского известно, при каких условиях возникает разруха, а по-нынешнему страдания.
Да и непонятно с кем бороться, чтоб прекратить эти самые страдания. Авторы просто помешаны на сладости беспросветного страдания, на «янагихарщине», сменившей у них «достоевщину». Социального мышления, критицизма, боли как проявления совести, а не мазохистского удовольствия, не говоря уже о стремлении сделать лучше, в прозе такого рода не предполагается. 
Транснациональная проза формирует социально-пассивных людей: здесь, в доме, в котором я живу, плохо было всегда и иначе уже не будет, лучше для самого себя можно сделать, только если выпить, уколоться или уехать в Америку. «Из говна в светлое Будущее», вот как определила этот вектор личной судьбы в своем последнем тексте Богданова.
Все транснациональные книги — проповедь индивидуализма. Пишут все про себя. И это не было бы большой проблемой (писатели и поэты всегда были эгоистами), если бы все это не превращалось в одно бесконечное утомительное литературное селфи. 
Писать про себя — тема довольно узкая. Но отсутствие широкого контекста предполагается по умолчанию. Транснациональная проза не может быть по-настоящему остросоциальной, ведь общественная заостренность предполагает и социальный оптимизм, и мышление пошире собственного Я, она предполагает национальную особость, связь с тем, что тебя окружает, реальную конкретику. 
Но куда там до широты и реального мира, когда все вдохновение растет из генитально-анальной зоны и желудочно-кишечного тракта (это все называют иногда торжественным словом «телесность»). «Телесность» в текстах транснационалов подменяет социальность. Собственная же немудреная мудрость богато приправлена прочитанными авторами той же генитальной генерации. Больше всех ценится тот, кто трактует мир с точки зрения двух нижних отверстий.
Так вырастает эстетство, как еще один из обязательных принципов транснациональной прозы. 
Но «через жопу к звездам», как учит старший товарищ Акунин, вряд ли далеко полетишь.
Писать о внутреннем мире можно, раз уж взаимодействие с внешним ограничено. Но для этого нужно сперва иметь этот самый внутренний мир. А он у наших транснациональных авторов весь заемный — из методички или из философии желудочно-генитального тракта.
Как итог, — литература потеряла дорогу к реальности и кусает себя за задницу, вращается в области до дыр затертых литературных шаблонов.

«Я сидела в своей комнате и работала», «потея от тяжести рабочей переписки» (Васякина)

Очень символично. Вот и вся картина мира — комната, все представление о работе — переписка.
Тем не менее, от чисто атавистическогое стремления описывать реальность, не зная ничего о ней, избавиться трудно. Реальность при этом сводится к чему-то, по преимуществу, данному в рутинном бытовом опыте, она же — набор обыденных действий и наглядных объектов. И здесь попытка быть подробными в описании соседствует с неопределенностью. 
Взяла «сосисок и еще какой-то еды» — пишет Васякина. 
Но читателю не интересно ни первое, ни второе. Ни псевдоконкретика, ни нарочито вызывающая в своей небрежности неопределенность.
Вот еще одна особенность — косноязычие. Смесь канцелярита, безграмотности, оборотов, подцепленных в заумной псевдофилософии и абсолютной мыслительной девственности, полного отсутствия здравого смысла. Это не болезнь роста, а стандарт намеренно устанавливаемый, поощряемый и поддерживаемый.

«Птицы — отдельные от людей существа, обладающие собственной агентностью, всегда что-то значили для людей» (Васякина)

«Кадык прыгает, и на миг родинка оказывается на нем как мошка» (Богданова)

«Мы жили в центре города, и я ложилась в снег. Как только мы выходили из дома, иногда он был твердым как лед, иногда в нем встречались окурки, они проступали как неведомые растения по весне, и я все время была в придорожной грязи» (Буржская)

Все знают эту пошлость: «Язык — дом бытия». Но если дом отсутствует, или если язык в одном в одном месте, а дом в другом? Ничего иного и не получишь.
Поэтому теперь уже правильнее говорить «Язык — Содом бытия». Это больше соответствует реальности. И хранят буржские, богдановы и васякины не русский, а какой-то свой иной язык и свой иной дом. 
Поэтому забудьте это слово «русский» применительно к тому, что лежит на прилавках и попадает в премии. 

Но тут надо понять. Речь идет не о каком-то нашем особом косноязычии. Косноязычие —родовой признак транснациональной прозы. В каком конце света ни проживал бы ее представитель, он всегда изъясняется с большим трудом, переходя от рутинных речевых оборотов к помпезным, пошлым, аляповатым конструкциям, опознаваемым, как проявление специфической эстетики и невероятного интеллектуализма.

Поэтому так называемые плохие переводы — никакие не плохие, просто братья по разуму автор и переводчик, наконец нашли друг друга и теперь аутентичный друг другу. «Косноязычные всех стран — соединяйтесь!»

Ситуация, честно говоря, печальная. Но самое интересное здесь то, что о литературном импортозамещении здесь говорить не приходится. Оно в текущих условиях просто невозможно. Наоборот, появившиеся в изобилии школы творческого письма заняты продуцированием авторов вот этой самой транснациональной литературы.

Однако заканчивать принято на позитивной ноте. Для этого придется вспомнить оптимистическую фразу Белинского: «У нас нет литературы». 
Теперь это ясно и очевидно. А раз так, значит можно начать что-то правильное и с чистого листа. Было бы желание. Но ведь нет. 
Как и нет возможностей.