И так сойдёт: Буреломные словоерсы Олега Ермакова

(Олег Ермаков. Родник Олафа. М., АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021)

Недавно, дорогие друзья, премия «Большая книга — 2022» обнародовала шорт-лист. В этом списке много всякого удивительного. Там, например, постукивает колесами «Эшелон на Самарканд» любимой нашей Гузели Яхиной.

А по соседству с Гузель-ханым присоседился роман Олега Ермакова «Родник Олафа», тоже от «Редакции Елены Шубиной». Если бегло погуглить, то обнаруживается, что в нынешнем году пострел Олег Ермаков поспел практически везде. И на «Ясной Поляне» — тоже он. И на всяких других прочих премиях — без него не обошлось.

Но давайте посмотрим на буквенную сторону продукта, поймём грандиозность замысла, осознаем логику многочисленных жюри и проникнемся великолепием. Если найдём, конечно, таковое.

***

Итак, перед нами первая книга будущей трилогии «Лѣсътрехърѣкъ». Почему название пишется с «ятями» — неведомо. Видимо, авторская «фишка». Хотя примерно сто лет тому назад Александр Блок возмущался реформой орфографии и говорил, что в слове «лес» с отменой «ятей» он перестал чувствовать атмосферу поросшего деревьями пространства.

Впрочем, «ять» так «ять». Дело это — сугубо авторское. Пусть, в конце концов, пишет, как хочет. Лишь бы читатель радовался.

Аннотация на обложке ориентирует: перед нами «роман-путешествие и роман-воспитание (так! — Л. Р.), "Одиссея" в декорациях Древней Руси».

Вот так, друзья. «Роман-воспитание» от самопровозглашенно лучшего издательства страны. И плевать на то, что «роман воспитания» (без всяких там дефисов) — вообще-то устоявшийся литературоведческий термин. И эти самые «романы воспитания» писали не последние люди: Гёте, Диккенс, Достоевский, Флобер. И вот что такое этот «роман-воспитание» (с чёрточкой) на обложке? То ли новое слово в литературе? То ли на корректоре редакция Елены Шубиной сэкономила?

Если серьёзно, то эта вот чёрточка — очень серьезный симптом. Ведь РЕШ, вроде как, позиционирует себя светочем интеллектуализма. Сколько об этом надуто в многочисленных интервью! Сколько читателей поверило. Но вот вам — «роман-воспитание». И ни в одном глазу не засвербело, ни один оргкомитет ни одной премии не поморщился.

Ну, впрочем, что я придираюсь? Внутри-то может оказаться и шедевр! Хотя после косноязычной аннотации в это верилось слабо, но огонёк надежды ещё коптил.

***

Итак, XII или XIII век. Древняя Русь. В маленьком городке Вержавск живёт подросток Спиридон. У него есть проблема — он немой. Он всё понимает, но человеческая речь не дается Спиридону. Но, вроде бы, где-то в Арефинских горах живет колдун-волхв, который может расшевелить немотствующий язык подростка. 

Немой мальчик и не чает побывать на тех горах. Даже в Смоленске (который видно с высокого дерева) он вряд ли побывает. Но тут вмешивается случай в виде родного отца, который плывёт на плоту как раз в Смоленск с двумя друзьями. И вот они плывут. Но давайте дадим слово автору:

«А потом ему (Спиридону, вестимо. — Л. Р.) как раз приспичило справить большую нужду. Он еще потерпел-потерпел и отошел подальше, к лесу, сломал сук, начал ковырять землю, чтобы сделать ямку. (...) И вот сел, спустил порты...»

Впрочем, избавлю вас от подробностей. Но какать немой мальчик пошёл не просто так. Пока он сидел в лесу со спущенными портами, на его спутников напали разбойники.

В общем, странице к семидесятой начинаются приключения. Вялые такие, не стремительные. Вот Спиридон попадает к монахам, потом к язычникам — в те самые Арефинские горы, потом к варягам, спасается от медведя и волка. Ну, и всякое-такое.

Приключенческую линию Ермаков тянет постольку-поскольку. На отцепись. Она для него — не главная. От описаний схваток предпочитает увильнуть, отсидевшись вместе с героем в кустах. Потом вдруг решает описать их... стихами.

«Пронзали стрелы воздух, плоть.

И кому горло перешибло,

Кому глаз повыбило,

Кому стрела во хребет вошла.

Злы зело те стрелы половецкия!

И токмо варяги Сньольва щитами

Да загораживалися.

И те щиты ежами уж щетинилися».

Вот такой вот дурнинушкой феерически слито оказывается грандиозное побоище «половцы vs викинги». Если бы мне в детстве, когда я очень любил читать про всякие битвы, подсунули бы вот эти вирши, я бы счёл, что меня надули. Хорошо описанная драка дорогого стоит. Ради их описаний и покупают книги те немногие молодые читатели мужского пола, которые ходят в книжные магазины. И да — батальные сцены описывать надо уметь. Это нелёгкая наука, сочетающая динамизм, изобразительность, эмоции. Люди учатся этому годами, и даже спустя годы не у всех получается.

Но лауреат «Ясной Поляны», писатель Ермаков вместо того, чтобы блеснуть техникой в батальных сценах, придумал, как можно проскочить битву (отсидеться в кустах со спущенными портами) и ничего толком не описывать. Следите за руками.

В четвёртой части (из пяти) вдруг появляется какой-то тип с гуслями, который на княжеском пиру, оказывается, поёт былину о приключениях немого мальчика. В предыдущих трёх никакого гусляра не было. И вдруг ближе к занавесу — нате вам, здрасьте, танцуют все! Гусляр поёт что-то занудливое, безразмерное, косноязычное, комментируя происходящее героическими сопроводительными песнями. Как в старых фильмах про героев: «И вот он скачет спасать принцессу». Или, как в одном, особо циничном эпизоде сериала South Park: «Идёт-идёт хомячок по...».

Впрочем, ладно.

Но все эти завывания — зачем они? А для того, чтобы битву налегке проскочить, не потеряв темп и не сорвав сдачу текста в редакцию Елены Шубиной.

И это вот мелкое жульничество, увы, выглядит как халтура. Притом, поспешная. По-хорошему, ввёл автор гусляра, как элемент нарратива. Ну, ладно, пусть будет. Но надо его и раньше по тексту тогда расставить — ведь правда? Пусть воет в первой, второй, третьей части. Но, чую, решил автор, что и так сойдёт. Зачем заморачиваться? На премии и так выдвинут, ну. А, может, и дадут.

К чести автора, надо сказать, что он постепенно учится. Где-то к концу первого тома, после пятисотой страницы, начинает появляться что-то, похожее на батальные сцены. Очевидно, какой-то навык в процессе, к Олегу Ермакову стал приходить. Что-то стал уметь. Но на достаточно детском, примитивном уровне. Так юные авторы в своих постапокалиптических штудиях описывают столкновения с мутантами — ударил, отпрыгнул, блокировал, контратаковал.

Вот, например, батальная сцена на странице 516 — уже почти самый конец. Немого мальчика взяли в рабство викинги и привязали ему к ноге тяжёлую колоду. А вот плохой викинг лезет изнасиловать невольницу, которой немой мальчик симпатизирует. И вот:

«Варяг неловко переставил ноги со спущенными штанами и торчащим упруго удом с набухшими яйцами и снова ударил, но Спиридон вовремя схватил свою колоду и защитился. Нож глубоко вошел в колодину».

А ничего, — хочется спросить, — что колода-то привязана к ноге? То есть, мальчонка — весь такой у нас Джекки Чан получается? Да?

Но даже так — уже хорошо. Автор, хоть и к концу текста, но эволюционирует. Вот уже и драки описывать почти научился. Но хочется спросить: если в процессе писанины была достигнута какая-то творческая эволюция, то почему бы не вернуться к началу текста и не применить свои умения теперь уже в начале? Почему бы не вычистить текст от гусляров-халтурщиков и не описать побоища человеческим языком? Но, видно, сойдет и так, для премии-то.

***

Я начал читать «Родник Олафа» будучи благорасположен к автору. Мало ли, — думал я, — вдруг толковый автор? Может, на замену подсдавшему Алексею Иванову мощный таёжный писатель пришёл? Может, блеснёт мастерством? Поразит трюком? Может, у него можно чему-нибудь интересному научиться?

Но, увы-увы, никаких признаков мастерства в «Роднике...» не явлено. А вот примет творческой слабости — в избытке.

Олег Ермаков совершенно не может держать напряжение, мотивации героев — непонятны, а порой и вовсе неведомы. Конфликтов, чувствуется, автор боится. Если какие-то и назревают, он, как и подобает образцовому графоману, предпочитает их побыстрее закруглить, закончить, как можно скорее. Графоманы — все миротворцы.

К сожалению, выдвинутый на премии «роман-воспитание» являет собой графоманию в архичистейшем виде. Я долго на что-то надеялся. Но, увы-увы, у названного расстройства писательского поведения есть свои видовые приметы, которые не спутаешь ни с чем.

Например, графоманский высер невыносим самому автору. Для кого-то писательство — радость и экстаз. А для кого-то — мука смертная. Автор, который наслаждается, любуется тем, что у него получилось, всё время вносит усовершенствования — подправит здесь, подкрутит там. А тот, кому писательство — что боль зубная, говорит: «И так сойдет! И без того премию дадут!». И выпускает в свет (при поддержке Е. Шубиной) неполноценного, нежизнеспособного уродца. Книгу, которая не интересна даже самому автору.

Читателю тоже — мука. Где-то на полпути, кроме шуток, уже ловишь себя на потере веры в человечество. Уже кажется, что мировой литературы не осталось, что всё созданное человечеством в письменном виде — тлен и словесная отрыжка. Ну, да. Есть такое свойство у плохих книг. Плюс звенящая, мертвящая скука. Тоже — так себе ощущение.

***

Скука проистекает не только из стремления автора как можно быстрее помирить героев. Она возникает ещё и от того, что героев-то — и нет. Какую-то попытку оживить персонажей Ермаков предпринимает разве что во второй части, где дело происходит в монастыре. Он даёт монахам не характеры даже, а просто описывает их беглыми, почти карикатурными штрихами. Тот-то книжник, тот-то жулик. И становится почти можно читать. Правда, очень ненадолго. Сыграть даже примитивными характерами автор не может. Бросает возню с персонажами, даже не на полпути, а в самом начале.

Без характера и сам главный герой. Это просто шагающая функция. Биоробот без свойств. И не говорит он неспроста. Ему нечего сказать. Этак, если он заговорит, то ему надо ещё и речевые характеристики создавать. А зачем?

Впрочем, один раз немой Спиридон у автора вдруг заговорил. Произошло это на странице 396.

«И мальчик страшно сипло замычал, уньцем и замычал, а потом и вовсе крикнул пронзительно: «Аааай!»

Но потом автор вдруг вспомнил, что герой — вообще-то немой, быстро лишил его дара речи и, не правя, не переписывая (сроки-сроки, Шубина ждёт), погнал дальше.

Далее. Исторические романы всегда интересны попаданием в другую эпоху. Какие-то детали той эпохи, интересные фактики — всё это уважающий себя и читателя автор исторической прозы собирает и бережно выкладывает, стремясь удивить, потрясти, заинтересовать. У Егорова фактиков просто нет. Весь колорит эпохи исчерпывается описанием того, кто во что одет. И всё на этом. Видимо, погружение в эпоху для автора не подразумевало сидение в архивах, изучение источников. Есть подозрение, что и чтения Википедии не было. Максимум в краеведческий музей сходил, там позевал. И так сойдёт!

И ведь сошло! И в шорт-листы престижных премий привело!

***

Тем не менее, каким-то колоритом автор всё-таки свой текст насыщает. Но колорит создают не факты, не завораживающие герои — ничего такого.

Олег Ермаков поступил проще. Он наугад раскрыл словарь Даля, выписал там своедуром (такого прекрасного древнерусского слова автор, кстати, не использует) какие попало слова. Штук двадцать-тридцать. Рассовал их как попало по тексту. Для пущего колорита разбавил самым кондовым просторечием — это и «пущай», и «тады», и «ихний». Такое мещанское просторечие XIX века высмеивал Зощенко, виртуозно его употребляя, его использовал в «Сказке о Федоте-стрельце» Леонид Филатов. Понятно, в пародийных целях.

В «Роднике Олафа» нет ни юмора, ни иронии. Каждое «пущай» — увесисто, серьёзно.

Но по-настоящему раздражает слово «бысть». Это ведь, если не ошибаюсь, неопределённая форма, инфинитив глагола «быть»? И вот это «бысть» употребляется на каждой странице, по многу раз.

«Он оглянулся и сразу заметил бурую тушу справа, на краю леса.

То бысть медведь».

И дальше:

«И уже видел, что то бысть не утренний зверь, который был чернее и многажды крупнее».

То есть, «бысть» и абсолютно синонимичное, однокоренное даже, слово «был» находятся в границах одного предложения. И при этом употребление слова «бысть» по всем правилам исторической грамматики просто неправильно. Мало того, что это — инфинитив, так ещё и в прошедшем времени это слово звучит как «бяше». Смотрим у Симеона Полоцкого: «Человек некий винопийца бяше...». «Бяше». Не «бысть». Потому что «бяше» — вот правильно!

Хотя, могут возразить, а как же «Бысть сеча велика»? Это летопись, о Ледовом побоище. Там ведь «бысть»? Ну, допустим. Но в таком случае приглашается специалист, профессионал. Он смотрит и чистит. Потому что 100% «бысть» — бысть не может! Где-то и «бяше». А как же? Но этого не сделано. И так сойдёт.

Я уже не спрашиваю, почему эти каракули так легко и играючи попали в список бестселлеров издательства, позиционирующего себя, как интеллектуальное. Я читал аннотацию про «роман-воспитание». С уровнем интеллекта этих людей понятно, в принципе, всё.

Язык повествования в целом чудовищен. Слово «плох» звучит слишком мягко и не отражает реальное положение дел. Он катастрофичен. Многочисленные архаизмы и даже вездесущее «бысть» можно было бы простить, если бы всё это звучало, звенело, играло оттенками аллитераций, ассонансов. Если бы, как писал Велимир, «бобэоби пелись губы», если бы «тарарахнул зинзивер». Но нет. Читаешь, и как по бурелому пробираешься, разгребая все эти словоерсы.

А герои... О, как они изъясняются! «Бо убо», «дондеже», «паки и паки», «иже херувимы». И здесь автор — тоже хитрит. Дело в том, что использование архаизмов/диалектизмов позволяет избежать ещё одной прискорбной писательской обязанности — строить диалоги. Зачем их строить, если достаточно нагромоздить турусы на колёсах? И вся недолга бысть. Паки и паки, чего там.

И пущай премию дают, а то ишь!

Невероятного убожества и беспомощности книга. Премиальное дно не то, чтобы пробито. Я не знаю. Может, есть и что-то хуже. Но я удивлён тем, что на пьедесталы буквально волоком волокут писателя, выстрадавшего нечитаемое произведение на абсолютно монструозном суржике, не владеющего техникой, не умеющего строить диалоги, разрабатывать сюжет, описывать драки, видеть и воплощать характеры.

Как будто, друзья, не было у нас Пушкина, создавшего, всем на заглядение современный русский язык — красивый, лёгкий, приятный. Полностью пригодный для писательской работы инструмент дивной красоты. Как будто вернулись мы во времена Тредиаковского и Сумарокова, где «чудище обло, огромно, стозевно и лаяй».

#новые_критики #лев_рыжков #новая_критика #олег_ермаков #родник_олафа #редакция_шубиной #большая_книга #ясная_поляна #графомания