Великое нестояние в Венёве
(М. Косовская «Козлиха», Ридеро)
Повесть Марии Косовской «Козлиха» относится к тому роду литературы, на который пишутся отзывы с криминально-насильственными глаголами: «Текст захватил меня, проник до глубины души и заставил задуматься». Но о «Козлихе» можно сказать кое-что ещё. Причём без боязни нарушить УК.
«Козлиха» пример успешного самиздата, который был прочитан, оценен и напечатан. Повесть рассказывает о Саше Козловой, девушке, которая взрослеет в маленьком городе Венёве. Девяностые в самом разгаре —нищета, бандиты, наркотики. Привычный взрослым мир распадается так же, как распадается дворовая компания Сашки, а саму Сашку — симпатичную начитанную отличницу — несёт во все тяжкие.
Сюжет представляет собой линейное, с экскурсами, мыканье Сашки, которая пытается расстаться с девственностью так, чтобы не расстаться при этом с собой. Отождествление своей сущности с плевой почти не вызывает размышлений, зато с радостью принимается мужчинами различной степени порядочности. По счастью, на стороне Сашки выступает Божий промысел или хотя бы плохая российская экология: все пять мужчин, пытавшихся лишить Сашку девственности, в ответственный момент падают как подкошенные.
Подлый торговец Георгис сражён эпилепсией. Мелкое, суетливое изнасилование Слямзей окончилось его падением в канаву. У красавчика-Дениса просто не встал. У красавчика-Стаса тоже не встал. А качок-Киса после безуспешных попыток в отчаянии заплакал. Всех мужчин «Козлихи» во имя исцеления хочется отправить на реку Угру, но нелепость Сашиной половой эстафеты позволяет заметить кое-что важное.
"Козлиха"—это образцовая сказка. Героиня проходит по сексуальным инстанциям, где с помощью волшебного авторского допущения избегает чудовищ, меняется и возвращается обратно к своему принцу. Который, как водится, жил в твоём собственном доме и всегда был тайно в тебя влюблён. На поверку «Козлиха» оказывается милой, детской и наивной историей, которая вовсе не про «молодых взрослых», а про царевн и царевичей в грязном шахтёрском городишке. И чем глубже лезут в трусы, тем сильнее понимаешь — это, девоньки, инициация.
На ней и нужно было сосредоточиться. Вышло бы интересно — вместо физиологической, социально-критической или феминистской оптики неожиданно выкатить традиционалистскую линзу и рассмотреть Венёв — исторический, кстати, город — во всём пропповском великолепии. Явить его не как деградирующий индустриальный пейзаж, а как циклическую, может даже мифологическую историю. Заколдованный круг, попытка вырваться из него в Москву, хтонические стражи и испытания — такой взгляд на девяностые был бы как минимум свеж, позволял бы взглянуть на эпоху в каких-то гесиодовских категориях, а не вновь раскатить по ней использованные шприцы.
К сожалению, это не то, что не получилось — об этом даже не думали. В кукушкиной рецензии журнала «Формаслов», где повесть, собственно, и вышла, за Косовскую заботливо проводят всю не сделанную ей работу. Там и город закольцовывают, и Богувину предъявляют, и даже уподобляют тульский Венёв библейской Ниневии. Это стоит процитировать:
«Нельзя не обратить внимание на косвенное сходство между этими названиями — Ниневия и Венев. Не знаю, намеренно ли это сделано, но параллелизм здесь работает на полную катушку. Вот, например, эпизодическое описание Венева:
"У них появились новые места для тусовки: центральная площадь и овощной рынок, где по ночам можно было сидеть на железных пустых прилавках и бухать со взрослыми крутыми парнями".
А вот, что сказано о Ниневии в Книге пророка Наума, Главе 3:
"Горе городу кровей! весь он полон обмана и убийства; не прекращается в нем грабительство... [...] Вот, Я — на тебя! — говорит Господь Саваоф. И подниму на лице твое края одежды твоей и покажу народам наготу твою и царствам срамоту твою"»
Каким образом отрывок про прибухивание на железных прилавках связан с Танахом? Ответ известен лишь пророку Науму. С тем же успехом можно было процитировать Ригведу, Винни Пуха, «Комсомольскую правду», Сердючку, Фуко... Действительно, «полная катушка». Но не «параллелизма», а Мишина, устройство которого помимо геморроя и гипертонии, видимо, «лечит» ещё и СПГС.
Тем не менее, городьба вокруг «Козлихи» интуитивно верна. Повесть действительно располагает к символическому толкованию, но при этом не предоставляет подходящего материала. Подтекста нет, он вообще автором не планировался, поэтому его приходится додумывать, и додумки оказываются смешны. Пока подпираешь — стоят, чуть зазевался— падают, как неудавшиеся Сашкины любовники.
Текст постоянно забывает о персонажах, о концепциях, о сказанном, резко обрывает сюжетные линии. Повествование аутично, словно ему прилетело в висок той рыночной гирькой, которой на первых страницах огрели Сашку. Всё с какими-то заиканиями, разряжено, но вдруг — очень густо, с перебором. Будто спохватываются и заполняют пробел.
Так, классрук Светланушка много и грозно нависает на первых страницах, кратко мелькает в середине, а затем пропадает, будто её и не было. Юродивый Фадей ютится в одинокой главе, после чего исчезает вместе с драмой своей нелёгкой жизни. Лопоухий Женька упрощён до исполнителя несмешных анекдотов. Дважды высказав их, он отбывает в небытие. Никак не проявляется тайная любовь Пашки Штейнера. Он лишь недовольно созерцает загулы Сашки. Не разрешается трагедия Сашкиной мамы, усталой женщины с порезанными запястьями. На полпути непонятно куда исчезает Сашкин папа, бывший шахтёр и действующий алкоголик. Сама Саша кто угодно, но не Козлиха— красивая, умная, встречающаяся с опасными парнями. Козлиха это кто-то с чёлкой, сутулостью, брекетами и прыщами. Почуяв несоответствие, за Козлихой отправляются в погоню гоповатые девицы Ващенкова и Потникова, которые, как по расписанию, плотненько появляются в начале, середине и конце текста.
То есть сказка подаётся не как цельный очаговый сюжет, а подбрасывается в воздух кучей нарезанных лоскутков, из которых так и не потрудились сшить одеяло. Разрозненные сюжеты не скрепляют ни персонажи, ни топография, ни образы. В геройском произведении главное действующее лицо должно сшивать время и пространство, но для героя Сашка поразительно бездеятельна, доверчиво плывёт по течению и только когда ударяется о препятствие, выдаёт ему характеристику. Слямзя оказывается тараканом, Денис — слабым пьянчужкой. Для диагноза почему-то требовалось натолкнуться на член, что можно было бы обыграть как потерю всех ценностных ориентиров, как распад до примитивных биологических переживаний, но «Козлиха» далека от какого-либо философского осмысления. Лишь мельком увязали смрадный подвал, где тусит молодёжь, с чревом кита, в котором томился Иона, да сравнили стол, вокруг которого бегаешь, с любовью.
Но в рассыпанности «Козлихи» всё-таки есть та связность упоминаний, когда отдельный знак не просто назначается быть символом эпохи, а крепит художественное пространство. Вместо пасхалок, то есть скрытых потребительских отсылок, Косовская использует детали как элемент сюжета, например, как развитие действия. Побольше таких приёмов и, глядишь, всё бы в тексте сошлось. А пока остаётся радоваться замечательному детскому пережёвыванию «Love is», которое иcпортило мамин кружевной воротник. Или уже упомянутому Сашиному ранению: у торговцев на рынке была одна гирька на двоих, которую они перекидывали через прилавок, где работала Саша. Это явно взято из жизни, нарочно такое не придумаешь.
Из-за своей непосредственности «Козлиха» приобретает иммунитет к грязи, которой заполнены страницы произведения. Даже равнение на «целку» не может испортить сказочный дух Сашиного путешествия. Как-то вот не пристаёт ничего. Не противно. Будто что-то доброе закрасили, а оно всё равно просвечивает.
Это качественно отличает повесть Косовской от таких текстов о девяностых, как «Сезон отравленных плодов» Веры Богдановой. Более сложная, композиционно изощрённая, масштабная работа неожиданно проигрывает ученической «Козлихе», которая бесхитростно передала скромное подростковое послание. Богданова своего послания постеснялась, обернула в лишние слои вощёной бумаги, отчего при распаковке получилось одно шуршание. Тогда как Косовская протянула всё влажным сырым комком, вот как сердце протягивают.
К слову, возможно, именно из «Козлихи», Богданова взяла два системообразующих образа своего романа: привлекающую всеобщее внимание грудь героини и исповедальность расщеплённого дерева. Кстати — яблони.
«Козлиха» интереснее «Сезона» не в каких-то сюжетных и уж тем более технических отношениях, и не благодаря общим словам про наивную, честную, искреннюю историю, а в том, что саму историю у Косовской ничего не скрывает. В «Козлихе» нет ни символического, ни концептуального, ни языкового, ни эпохального слоя. Всё просто и напрямую. Это о взрослении девочки, о её половых раздумьях. Что работает, так как в большой литературе читателя уже давным-давно оттирают от любой, хотя бы маломальской истории, из-за чего он вынужден пробавляться жанровым продуктом попроще.
Таким как «Козлиха».
Плохо это? Хорошо? Скорее — промежуточно. На пути к чему-то. Если воспринимать повесть Косовской как дистанцию, в том числе авторскую, с её несовершенством вполне можно примириться, ведь она вновь напоминает кое-что важное.
Если мы не будем стоять на месте, обязательно ко всему придём.
#новые_критики #антон_осанов #новая_критика #мария_косовская #козлиха #ридеро