Эмблема печали
(Васякина О. Роза. – М.: Новое литературное обозрение, 2023)
Думайте что угодно, считайте как угодно, но, как по мне, Васякина — не писатель, не писательница, и даже не писателка c авторкой. Да что там, она вообще не человек. Васякина — литературный алгоритм.
Собственно, ничего удивительного. Нынче таких много, а будет еще больше («вкалывают роботы, остановлен бег»). Однако мало кому приходило в голову, что дело обстоит настолько плохо, и мрачное будущее уже наступило.
Говорили о писательских или издательских проектах, брендах, было дело. Но даже в такого рода определениях сохранялось что-то человеческое. Есть, мол, человек с табличкой (открытие года, автор бестселлеров, великий писатель), пусть ничего и не умеет, но человек.
Настала пора назвать вещи своими именами. Революция, о которой долго говорили уже совсем не большевики, свершилась — мы вступили в цифровую литературную эру, в эру литературных алгоритмов.
Нынче даже налажен их массовый выпуск.
А чем, вы думаете, еще занимаются многочисленные «школы творческого письма», или, как говорят уже совсем откровенно, «мастерские»? Этим самым — выпуском литературных алгоритмов. В ускоренном темпе, конвейерно, закладывают набор программ по изготовлению текста — и все, алгоритм готов к действию.
Алгоритмам еще потому так удается долго скрываться, имитируя живого писателя, что в издательствах им придумывают историю, легенду. Ведь еще по фильмам про андроидов было ясно, что как-то не очень приятно, когда у тебя в доме убирается человекоподобная чугунка. Но там человекоподобие достигалось нехитрым способом, — зримо, телесно. Пишущая братия различима только в череде слов и в сопровождающей их биографии.
Биография — единственный способ очеловечить литературный алгоритм. Что и было проделано с Васякиной. Впрочем, издатели, создавая гомункула, не смогли выйти за рамки определенного биографического шаблона.
В итоге, получился образ несколько ходульный. Одаренная девочка из ниоткуда. Я уже писал как-то, что мальчик нынче совсем не годится.
Талантливая папуаска из Сибири.
Видать, кто-то из издателей, создателей Васякиной переслушал в детстве Маши Распутиной (где она? что с ней? жива ли?) и в итоге, получилось что-то подобное: «Я родилась в Сибири,... и как меня не били, я выросла такой».
Нынче неоколониальная литература стала модной. Но вот беда — у России не было колоний. Следовательно, вместо полноценного колониального продукта сойдет и эрзац (у нас же импортозамещение и аналоги): Сибирь, Казахстан, Каракалпакия, Дагестан, Орск или еще что-нибудь такое. Все, что за МКАДом (сделаем скидку на нашу цивилизационную вековую отсталость и недостаточную напористость Миклухо-Маклая), в принципе, может сойти за «колонию», привнести экзотику для уставшего от мерцающего неонового окружения столичного читателя.
Васякину сделали лесбиянкой. Девочка должна бороться с темным окружением. И не социально, — это коммунизм, а телесно. Быть живым протестом. Воплощением скорбящих, забитых женщин и протестующих феминисток. Понятно, что все это в «Розе» непременно отражено. Телесность, запахи, беспокойство о том, испортятся ли яичники до того, как слягу в могилу или нет — все на месте.
Далее немного из классики: страдающая кризисами и психическими расстройствами творческая личность (еще Ясперс утверждал, что человек отличается от животных наличием душевных болезней) — и портрет литературного алгоритма Васякина завершен. Хоть сейчас вешай на стену в школьном кабинете или плоди на футболках взамен вышедшего из моды товарища Че.
Однако сколько машинную природу рассказами про детство средь обоссатых подъездов не замазывай, текст выдает литературный алгоритм с головой. «Рана», «Степь», а теперь и «Роза» — типовые современные алгоритмические тексты, составленные из обязательных тематических и формальных компонентов.
В плане языка, машинное его происхождение определяется довольно легко:
Они пили и применяли насилие
Внутри меня блуждала боль. Она занималась в крестце и постепенно, очагами, поднималась в голову
Ее халат синтетического шелка переливался в дымке моей головы
Как объяснить эту игру масштаба?
В желтом свете люстры комната бурая, как нутро хищного животного
Бледные женщины с тревожным румянцем на щеках лежат в клубах перин и одеял
Забудьте о творчестве. Музы умерли еще в XIX веке, когда «Красной книги» не было и в помине. Теперь нас призывают забыть и о ремесленничестве. Кустарное, самодельное производство текстов, дескать, не в почете. Литературная хохлома — анахронизм. Нынешний текст изготавливается по шаблону, алгоритму.
Поэтому, когда читаешь в «Розе» пассажи вроде такого: «Как много свободы в моем письме... Достойна ли я этой свободы?» — это воспринимается как чистой воды кокетство. Ну какая тут свобода? Не забыть бы пробежаться по всем обязательным пунктам, не упустить ничего из того, что в тренде и на слуху, не оплошать и все сделать так, как принято и дозволено издательской цензурой.
И замечательность Васякиной как литературного алгоритма состоит как раз в том, что она ухитряется уместить в свои тоненькие книжицы весь нынешний набор стандартных текстовых процедур.
«Роза», подобно другим книжкам Васякиной, изготовлена с прицелом на экспорт. Так пишут у них, в Америках, но и мы не лыком шиты.
И вот, пошло-поехало.
Какая-нибудь «мудрость» Майи Анджелу, теперь обязательная к упоминанию даже больше, чем некогда цитата из выступления Леонида Ильича на XXVI съезде КПСС. Роды, месячные, — какая же теперь книга без них. Вкрапления научпопа из книжек уровня «Я познаю мир» (туберкулез — это такая болезнь). Немного эстетства из области высокого искусства. Литературный алгоритм Васякина способен и на сравнительные искусствоведческие штудии с примерами из мира живописи. Все это сложено в единое целое многозначительными, с медитативным призвуком (граду и миру о времени и о себе) кирпичами псевдоэссеистики.
Еще одна из всех возможных пошлостей, собранных в «Розе»: рассказ о тетке Светке разбавлен повествованием о том, как тяжело пишется книга, и как велики муки создания в ходе этого литературного алгоритма Васякиной. Но она проторяет или торит остальным, идущим за ней дорогу. Данко, роняющий лепестки (сердца-то нет). «Письмо — есть тропа».
Но за этим прорывается подсознательное машинного интеллекта: «Я писала... лишь для того, чтобы почувствовать, что я существую».
Ну вот, — люди мыслят, а потому существуют, а литературный алгоритм осознает себя как нечто объективно существующее только через функцию, только через письмо.
Вы хотите автофикшна? Ну, вот он, пожалуйста, эрзац Кнаусгора. Очень содержательно и познавательно. Как пили самогонку и плевали с балкона. Аборты и грязные углы, туберкулезная больница. Как будто нам последние двадцать лет ничего из этого не описывали...
Такое давно уже пришло на смену «дальним странам».
Все это, конечно же, страсть как интересно. Вроде бы писано о людях, о родственниках, живом окружении. Но, по правде сказать, старые книжки про лошадок, медвежат, слонят и собачек писали поживее и почеловечнее. Но то писали люди. А чего ждать от литературного алгоритма?
Семейная тема — ныне строго обязательна. «Я была зеркалом этой семьи».
Об обществе же писать нельзя. Да и силенок не хватит. Общесоциальный контекст, как всегда, в «Розе» изъят полностью. Хотя это объяснимо — книга-то про асоциальные элементы, про дно, а не про «на дне».
Но пишу о маме, пишу о папе, а здесь, в «Розе», о собственной тетке (еще один аргумент в подтверждении человечности литературного алгоритма) — значит, пишу о себе. Пишем о тетке — подразумеваем себя. И снова привычно, вновь ничего нового. Кто теперь про себя не пишет. Только дураки. Но таких и не издают. Правда, вопрос, — зачем покупают?
Обязательная литературная традиционность тоже имеется. Книжка хоть и про алкашей, но адресована образованной публике, которая знакома со словами «Кафка» и, да, «Майя Анджелу».
Много говорили о том, что предыдущая «Степь» — это обращение к Чехову (хотя кроме названия где?). В «Розе» бери выше — Гертруда Стайн.
Хотя не будем размениваться на мелочи литературных перекличек. Васякина пишет о «бедных людях», «униженных и оскорбленных», опять как по-писаному развивает тему «маленького человека»:
Но никто не присмотрится и не найдет красоты этого сорняка, никто не посвятит ему стихотворение или книгу
У нормального читателя возник бы вопрос: отчего «маленький человек» вдруг обязательно стал «сорняком», алкашом, или, как говорили в старину, «пятой бригадой»? Впрочем, нормальные люди книги Васякиной не читают. Поэтому и подобных вопросов не имеется. А для просвещенной публики все, что плетет Васякина, — традиция и откровение. Васякина — это наш Толстоевский сегодня.
Но в связи с этим возникает, между прочим, и другая мысль. Если есть литературные алгоритмы, то может быть существуют и алгоритмы читательские?
Тогда получается вполне логично: литературные алгоритмы пишут книги для читательских алгоритмов. Подобное ищет подобное.
Выходит, книги для людей — это совсем другая история. Где бы их найти?
Впрочем, Васякина и здесь не новатор. У нас маленькие люди уже давно продефилировали в сторону человеческих отбросов. И мы теперь читаем про их жизнь в двух крайностях — либо заоблачный быт офисно-хипстерского планктона, либо вот такая васякинская подъездная правда.
Стало быть, смысл такой прозы только в том, чтоб рассказать, как же это хорошо — быть отбросом. В этом, знаете ли, есть своего рода красота, эстетика, аксиология.
И, вроде бы, ноющая литература уже отживает свое. Но тут, в «Розе», все по лекалам последних лет: детство тяжелое, игрушки деревянные. Смакование бытовых деталей, мимо которых стоило бы пройти, потому что о более значимом представление отсутствует, или просто не вписывается в заданный литературный алгоритм.
Впрочем, Васякина не стесняется признаться, что пишет книжки, воспевающие слабость, болезненность и увядание. Ради эстетства в «Розе» поминается «Волшебная гора» Томаса Манна. Но из всего толстенного романа классика Васякина вынесла только то, что больные много едят. Осуждение болезни и болезненности («болезнь... унижает идею человека», «человек, ведущий жизнь больного — только тело, и в этом состоит античеловеческая, унизительная особенность болезни..., такое тело ничем не лучше трупа», «и болезнь, и отчаяние — это нередко тоже особые формы распущенности»), приговор упоению ею от немецкого классика, для которого в современной эпохе, главное, что он был латентным, а может, и не только, гомосексуалистом (См. Колм Тойбин «Волшебник») — все это мимо ушей. В итоге, уверяют в обратном: «быть человеком значит быть больным». Свободолюбцы влегкую договариваются до антигуманистической риторики Нафты и подают это публике как гуманизм нового типа.
Впрочем, здесь, в «Розе», ответ на вопрос, отчего такая любовь к болезни, почему необходимо ее оправдание, присутствует. Болезнь — это способ выйти из нормальной жизни.
Здесь впору задуматься о том, как все перекошено в мозгах у нынешнего человека (или, все-таки, алгоритма). Ведь нынешнее болезненное состояние оценивается как норма, из которой надо выйти не к другой норме, а к еще большему состоянию болезненности.
Непонятного становится еще больше по мере знакомства с авторским объяснением, отчего была написана «Роза». Если писание книг — психотерапия, то зачем лечиться, если быть больным лучше, чем здоровым?
Ну а так, сильно читать в «Розе» нечего. Нет творчества, нет новизны. Обычный уже олитературенный и опоэтизированный бытовой мусор, вываленный не в мусорный бак, а прямо на читателя: тетка родилась, возилась со мной, возилась с мужиками, пила, болела, померла. Но вот я из этой рутины делаю книжку, а вы покупайте.
Когда-то ужасно любили говорить об уравниловке. Боролись за социальные права: чтоб у меня зарплата была больше, а у соседа меньше. А в итоге, утвердили уравниловку в литературе. Литературные алгоритмы приравняли к писателям. Уродство к красоте. Печаль.
#новые_критики #сергей_морозов #новая_критика #оксана_васякина #роза #травма #повестка #литературный_алгоритм #новое_литературное_обозрение