Мат в современной русской литературе: нужен он, или нет?

Если вы застали ещё живого Брежнева, то наверняка помните, что в СССР в то время не было не только секса. Тогда вообще много чего в принципе не было. В том числе и непечатных слов в печатных изданиях. Вся тогдашняя литература и публицистика с использованием нецензурной лексики издавалась ограниченным тиражом исключительно на заборах и на стенах в лифте. Единственным, пожалуй, исключением было выражение «сукин сын», мелькнувшее где-то посреди «Капитанской дочки», и которое школьные учителя нехотя признавали «литературным словом». Однако, они тут же добавляли: «Это очень устаревшее выражение, бывшее в ходу ещё во времена Александра Сергеевича Пушкина, и применять его в современной речи абсолютно недопустимо!»

В Стране Советов отделение котлет от мух было предельно чётким: литература — это духовная пища, а мат — удел маргиналов. И то, что напрямую связано с аморальностью, никаким боком не может быть связано с литературой.
В школах шла жестокая борьба с ненормативной лексикой, замаскированная под воспитательные работы.

Нацарапает какой-нибудь хулиганистый шестиклассник на заборе слово из трёх букв, и его тут же за ухо — и в кабинет к директору. А там спалившемуся школяру сразу и без прелюдий озвучивают его дальнейшие перспективы: ты ж сегодня не просто написал плохое слово на заборе — это был твой первый шаг на плохую дорожку. Не поймёшь этого сейчас — дальше будет только хуже: постановка на учёт в детской комнате милиции, исключение из пионеров, малярное ПТУ после восьмого класса и ранняя смерть от цирроза печени прямо вот под этим же самым забором. Если, конечно, ты до этого не сядешь в тюрьму за кражу канистры ацетона.
Советские методы воспитания никогда не отличались деликатностью, но зато позволяли добиваться нужного результата в 9 случаях из 10.

На этой догме вырастали и сменялись поколения, и долгое время никому даже в голову не приходило пойти против системы. 
А потом одному гражданину вдруг пришло. И он взял, да и понаписал кучу всякого разного. И не на заборе, а прям вот в самой настоящей книге. А может, и не в одной даже. 
И неприличного он там чего-то понаписал, и ужасно неприличного, и ещё настолько прям неприличного, что этого всего никто своими глазами и не видел даже.
Видеть-то не видели, но зато все про эту неприличную книгу от кого-то слышали. А потом шёпотом обсуждали услышанное на кухнях, плотно закрыв все двери, и пообещав своим детям вырвать ноги, если тем вдруг вздумается срочно попить водички, а заодно и уши погреть. Но даже дети всё равно были в курсе, что какой-то писатель по фамилии Солженицын своей неприличной писаниной опозорил перед иностранцами всю нашу страну. 
Неизвестно, правда, умер ли он после этого под забором от цирроза печени, но там и так было понятно, что ничем хорошим такое писательство для него не закончится.

Солженицына, кстати говоря, я прочитала уже лет, наверное, в пятнадцать, и ещё долго не могла понять: а что такого неприличного-то он тут написал? Я-то ожидала, что там через каждый абзац будет мат-перемат, а книжка оказалась вообще про больных раком людей. Но интересная и вполне себе приличная.

На дворе стояла середина девяностых, и страна менялась до неузнаваемости буквально на глазах. Только недавно мужу моей тётки впаяли пять лет за фарцу, и докинули ещё три года сверху за изъятые у него при обыске двадцать баксов — а сегодня уже на каждом углу стоят по пять коммерческих ларьков со сникерсами, модные бутики с Версачами, и валютные обменники со всякими дойчмарками. И никого за это не сажают.
Ещё вчера всего лишь за одно написанное на заборе неприличное слово тебе всю жизнь могли пустить под откос, чисто в воспитательных целях, а сейчас в каждом переходе метро продают сборники матерных анекдотов, и журналы с голыми тётками. Без полиэтилена. 
И вот как вчерашнему пионеру теперь понять: что нынче хорошо, а что плохо? Что прилично, а что нет? Что можно писать, а что нельзя? И что вообще сейчас можно считать литературой? Вот эти вот сборники похабных анекдотов? Или вон те безымянные толстенные книги в ярких суперобложках, с подробными пересказами сериалов про Марианну и рабыню Изауру?
И, главное, спросить-то не у кого. Люди сами от всего происходящего в шоке и вообще ничего не понимают. Какой ещё павлин-мавлин? Какая, блин, литература? Тут непонятно, куда бежать и чем детей кормить, а она с какой-то там литературой к людям пристала. В библиотеку, вон, сходи и там у кого-нибудь про свою литературу поспрашивай.
А я б, может, и сходила даже. Если бы сейчас на месте библиотек бутиков с Версачами не понаоткрывали. 
Поэтому с современной духовной пищей пришлось разбираться самостоятельно.

Читала я тогда всё подряд. На моей книжной полке был какой-то Курский вокзал: там тебе и цыгане с медведями, и дачники с дитями, и бабки с беляшами, и фильдеперсовые дамочки, отбывающие в Гагры с режиссером Якиным. Стивен Кинг соседствовал с Заговорами сибирской целительницы, Пелевин — с Большой Кулинарной Энциклопедией, а беллетристика Чейза — со сборниками похабных анекдотов. 
Анекдоты в них, к слову, были какие-то несмешные, а напечатанные на бумаге матерные слова почему-то резали глаз. Вот на слух те же самые слова воспринимались как-то иначе: когда наш сосед снизу, мордвин дядя Федя отчитывал за что-то свою сожительницу — мы с сестрой угорали с его эпитетов до слёз. У него определенно был талант виртуозно ругаться матом, и это меня в глубине души аж восхищало. А вот матерные слова, напечатанные в тех сборниках, отчего-то вызывали чувство неловкости и какой-то... Неправильности, что ли. 
Это как если бы ты случайно обнаружил своего школьного учителя музыки валяющимся на детской площадке в мокрых штанах, и пьяного в хлам. Такое сразу хочется развидеть, и поскорее об этом забыть.

А однажды мне как-то случайно попала в руки повесть Юза Алешковского «Николай Николаевич». Я прочитала её всю на одном дыхании, а потом прислушалась к себе, и вдруг поняла, что щедро используемая в нём нецензурная лексика в этот раз отчего-то совсем не резала глаз. Наоборот: это было очень круто! Вот прямо как виртуозная ругань нашего дяди Феди.
В чём тут дело?
Матерных слов здесь в десятки раз больше, чем в тех сборниках с анекдотами, однако, ни чувства неловкости, ни желания поскорее забыть о прочитанном нет и в помине. 
Ничего не понимаю.

Понимание пришло не сразу. Мат вышел из опалы, и перестал считаться уделом маргиналов. Ненормативную лексику всё чаще стали использовать и в кинофильмах, и в литературе, и в текстах песен, и даже на театральных подмостках. Иными словами, в медиа пространстве возникла огромная база всевозможнейшего контента, нашпигованного матом в разных пропорциях, и, как следствие, появилась возможность сравнительного анализа. 
Стало очевидно, что мат сам по себе не является ни чем-то плохим, ни чем-то хорошим. Он как тот нож, которым можно и хлебушек нарезать, и человека убить — всё зависит от того, в чьих руках этот нож, и с какими целями его вообще взяли в руки.
Кто-то вставлял его к месту, и не к месту, разрушив тем самым на корню неплохую изначально идею. Кто-то явно пытался подавить в себе интеллигента, примеряя перед зеркалом образ дерзкого рокера. Ну а большинство просто старались быть, что называется, в тренде, не особо вникая в его суть.
Но при этом всём они являлись отличным фоном для выявления редко попадающихся талантов.
Одним из таких ярких примеров стал малоизвестный актер театра «Эрмитаж» Александр Пожаров, в считанные дни завоевавший бешеную популярность по всему бывшему СНГ образом шепелявого зэка Шуры Каретного. Аудиозаписи, на которых персонаж Пожарова пересказывает своим сокамерникам сюжеты литературной классики в жанре тюремной байки, щедро сдобренной ненормативной лексикой, звучали тогда из каждого утюга. От этих баек в восторге были все: и школьники, и работяги, и бандиты, и гаишники, и даже потомственные интеллигенты с тремя образованиями. Шура не ругался матом. Он им разговаривал. И разговаривал он на этом своеобразном языке настолько естественно, вкусно и талантливо, что ни одно его слово никому не резало слух. 
Сейчас Шуру Каретного официально называют «зеркалом русской словесности».

В нулевых, на смену фильмам, книгам и аудио дискам пришел Интернет. Упростив тем самым задачу тем, кто тоже горел желанием блеснуть перед широкой публикой своими творческими талантами. Рунет тут же отреагировал на это созданием множества больших и малых площадок, где публиковались и обсуждались тексты свежеиспечённых сетевых писателей.
Разумеется, практически каждый такой текст изобиловал нецензурной лексикой, что в большинстве случаев делало их абсолютно нечитабельными.
Но время от времени Интернет взрывали чьи-то литературные таланты, пускай и сильно уступающие по своей силе тому же Пожарову. 
Так ведь и Пожаров тоже не родился уже готовым Шурой Каретным: талант талантом, а без профессиональных актерских навыков создать такой мощный образ нереально.
Сетевые авторы плодились как кролики, но большинство из них то ли не хотело, то ли не могло перешагнуть рамки сетевой литературы. А вот для тех, кто и хотел, а главное — мог — появилась возможность издать свои произведения в печатном виде, на страницах всевозможных альманахов, которые начали выпускать крупные литературные сайты. Правда, регулярными изданиями эти альманахи так и не стали, но для многих сетевых писателей они стали той самой волшебной дверью, спрятанной за нарисованным очагом в каморке папы Карло. 
В принципе, ещё и из-за этого исчезла необходимость развивать тему издания альманахов: уже после первых же выпусков сборников произведений лучших авторов Рунета, самые талантливые из них были замечены издательствами, и получили от них предложения на официальное издание их произведений в виде книг.
Нецензурная лексика, присутствующая в 99% этих произведений, ни капли не смущала издателей, а так же не отталкивала читателей. Даже из числа тех, кто до этого момента вообще не слышал о сетевой литературе.

Мне повезло оказаться в числе тех авторов, чьи литературные потуги были замечены издательствами, и благодаря этому в середине нулевых у меня вышло две книги. Одна из которых была, что называется, «приличной», а вот вторая являла собой ярчайший образец модных литературных трендов того времени, и сверкала нецензурной лексикой как рейтузы с люрексом.
Признаться честно, сейчас я рада тому, что тот модный тренд оказался недолговечным, и сейчас уже не котируется. Просто с возрастом, помимо опыта, так же пришло понимание того, что мат в литературе — это, своего рода, перец халапеньо, употреблять который нужно предельно осторожно, очень скрупулёзно подбирая пропорции, в которых он будет добавлен к основному блюду. Его задача — это придать ему остроту, а не обжигать настолько, чтобы на выдохе ты сносил всё живое в радиусе десяти километров. 
И при этом ещё нужно чётко понимать: в какое именно блюдо можно добавлять такую приправу, а в какое нет.

И вот здесь мы упираемся в главный вопрос: а можно ли в принципе научиться профессионально использовать в литературе ненормативную лексику, как один из инструментов русского языка? И так ли уж она там нужна?
Да, научиться можно всему: было бы время и желание. А вот насчёт практического использования своих умений в литературе — тут каждый решает сам. Одно я могу сказать точно: если ты действительно можешь и умеешь использовать обсценную лексику в художественных текстах — современная литература в целом от этого не пострадает. Однако, на мой взгляд, всё-таки высший пилотаж — это в совершенстве владеть таким умением, но как можно реже им пользоваться. 
И, скажу вам честно: вот такому научиться гораздо сложнее.

#новые_критики #freshtrash #ненормативная_лексика #обсценная_лексика #мат