Смятые кадила и творческая наглость Нади Алексеевой
(Надя Алексеева. Полунощница. М., АСТ: Редакция Елены Шубиной. 2024)
Вот, знаете, как у актёров бывает: зреет, зреет талант, а потом — бац! — и короля Лира играет. Ну, или Гамлета, если моложаво выглядит. И дело не в том, что надо учить много текста — в дурных сериалах и побольше выходит. Дело в некоем уровне мудрости, некоем постижении бытия, когда актёр голосом, мимикой и жестами сможет донести до людей шекспировские смыслы, а ещё лучше — свои добавить, почему нет.
Универсальный закон не только театра, но и искусства вообще — большие по смыслу вещи даются только с достижением не какого-либо возраста, а определённого этапа развития творческой личности.
Но Её Корявости, боллитре им. Е. Д. Шубиной универсальные законы искусства не писаны. Там, в этой сфере сытого бытования буквовыводящих организмов, возможны всякие чудеса. И на большую — шекспировско-лев-толстовского масштаба творческую задачу замахнулось милое юное создание неполных тридцати шести лет от роду.
Зовут дарование Надя Алексеева. Навыки писать драматургические и прозаические тексты Надя получила в CWS, среди мастеров которой Марина Степнова, Майя Кучерская, Александра Маринина, Ольга Славникова, молодые «шубинские» авторы Вера Богданова да Светлана Павлова, плюс примкнувший к дамам Григорий Служитель. Некоторые опусы этой школы мы уже разбирали. Помнится, это был неведомо кем написанный роман Сергея Лебеденко «(не)свобода».
Но вернёмся к Наде Алексеевой. По прохождении писательских курсов перед ней открылись кое-какие воротца — «Юность», «Новый мир», «Дружба народов», шорт-лист театральной премии «Любимовка» и финал «Лицея». И вот, в Редакции Елены Шубиной, вышел дебютный роман. На задней стороне обложки — мотивирующее высказывание бронзового большекнигера Алексея Сальникова («…серьезный достоверный текст, лишенный современного стеба над всем подряд… рассказ о православии как о работе, подчас физической, грязной, невеселой, ну а как еще, если человеческие души далеко не стерильны…») и некоей Аси Володиной («…время течет не привычным нам линейным образом, а завихряясь…»).
Сальниковская похвала отпугнула унылостью, а вот Асина — наоборот, приманила. Почему бы не почитать роман, время в котором течёт «завихряясь»? Это мы всегда с удовольствием. Ожидалось, не скрою, некое прозоокормление страждущей читательской души разумными, добрыми, вечными истинами. И мне было любопытно, как относительно юное создание смогло постичь мудрость старцев, как переварило и как донесло до ширнармасс, изрядно развращённых постмодернизмом? Это ведь своего рода прозаический «король Лир»! И прямо вот так его дали романистке-дебютанточке, хрупкому созданию?
Но чем гадать, друзья,
ДАВАЙТЕ ПОСМОТРИМ В КНИГУ
Обычно замах автора чувствуется уже на старте. И понять, что за буквопродукция перед нами можно уже с первых строк. В «Полунощнице» они таковы:
«В каюте с лежанками из рабицы пассажиров рвало друг за другом. «Блюют, — сказала Ася. Пошли отсюда».
Упс. Я застыл, друзья. Конечно, не исключено, что пассажиры в каюте извергают содержимое желудков как символ, избавляясь от греха. Или… или просто блюют? Для натурализма?
Тогда, наивный, я ещё не понимал, что в словах «Пошли отсюда» скрывалось предупреждение для читателя: «Не ходи сюда! Не надо!» А в первом предложении символически содержался ещё и краткий пересказ дальнейшего. А ведь так оно и было. Но Лев Валерьевич традиционно надеялся на лучшее.
Вот корабль причаливает к берегу знаменитого прекрасной природой и архитектурными памятниками острова Валаам:
«Осунувшиеся волонтеры и богомольцы поднимались из каюты, стягивая шапки, стряхивая с волос и бород присохшую рвоту».
Что-то вот мне обидно за российские туристические места. Попробуй в Венецию или там в Париж заблёванным засе́рей заявиться. А к нам, значит, можно, притом в массовом порядке. Впрочем, припоминаю у прапрародителя всего литературного трэша Л.-Ф. Селина, в романе «Смерть в кредит» была эпическая блевательная сцена на пароме через Ла-Манш, в пути то ли из Парижа, то ли обратно. Так что будем думать, что традиция. И будем думать, что от грехов символически очистились волонтёры да паломники.
Сейчас душа их раскроется да и воспарит. Щас, золотые мои! Пока что вместо омовения души струями мудрости нас ждёт
ЭКСКУРСИЯ ПО НЕПАРАДНОМУ ВАЛААМУ
Дело происходит, как я понял, в 2016 году, когда немногочисленные местные жители были выселены в ближайший город Сортавала. Это, как говорит нам Надя Алексеева, были дети «обрубков» — инвалидов-ампутантов, «самоваров». Ребята суровые, что и говорить.
«— Значит, так, Зимняя гостиница, там местные бухают, ну то есть живут, — пояснил Гоша волонтерам, махнув веточкой вербы на дальнее здание с ветхими сизыми окнами и детской коляской у входа».
В криминальном отношении остров предстаёт очень неблагополучным.
«На Валааме и алкаши, и наркоманы — обычное дело…» - объясняет приезжему один из местных героев буквопродукта.
Случайный турист на Валааме сильно рискует:
«Еще десяток мужиков из местных, своих, бродили не у дел. Стянули кошелек у паломника, телефон чей-то подрезали».
Грабят прямо в монастырской трапезной. Молодой волонтёрше из Челябинска там режут кофту и крадут все деньги.
Награбленное местные пропивают примерно в такой обстановке:
«Распахнулась ближняя дверь. Пополз сизый дым, пахнуло несвежей едой. В комнате на табуретах сидело человек пять. По очереди тыкали папиросами в банку из-под консервов. Обои в потеках, у кровати пустые бутылки в ряд».
Ну, ладно, думаем мы, терпеливые читатели. В принципе, в непарадных путеводителях тоже есть смысл, и иногда они оказываются даже полезнее. Фасадную красоту мы и так на открытках увидим. А мы потерпим и непарадные закоулки, ведь всё равно к финалу, полагаем мы, наивные, нас вынесет куда-нибудь к высотам духа, и что-нибудь мы там, грешные, постигнем.
Но воля юной выпускницы CWS заводит нас — куда?
НА ПОМОЙКУ
Ближе к финалу один из героев, одержимый генеалогическими изысканиями волонтёр Павел здесь и оказывается. И вот вам «святой» остров, любуйтесь, не обляпайтесь:
«По конвейеру перед ним плыли и дергались использованные тампоны, смятые кадила, таблетки, пачки документов с печатями, шприцы, памперсы, связки тухлых бананов, рыбьи хвосты, бутылки, которые полагалось брать, резиновые сапоги, колготки, которые накручивались и застревали в ленте, коробки из-под яиц, презервативы, колбасные шкурки, шурупы, клочки туалетной бумаги в серых полупрозрачных пакетах».
Больше всего в этом мусоропотоке, друзья, умиляют не колготки, не тампоны с презервативами и даже не шприцы. А «смятые кадила».
Я вот не поленился, в яндекс-поисковик полез. И нашёл там, что кадило — это «металлический сосуд на цепочках, в который на раскаленные угли кладут ладан». Металлический, друзья! Каким же Гераклом надо быть, чтобы металлическое кадило смять? Да ещё в промышленных масштабах? Хорошо, хоть этот неведомый геркулес не добрался до паникадила, которое суть большая люстра.
И вот с этого момента, со страницы 293 буквоизделия, я стал обоснованно сомневаться, что выпускница CWS что-то понимает в православии.
Вот в женском алкоголизме она понимает, тут вопросов нет, цитаты нам в помощь:
«Хлоп! И начнешь всем рассказывать, что не болен, не зависим, можешь по желанию закурить, выпить в честь праздника, потом «тормознуться». Так говорили бомжи, к которым Ася прибилась, уйдя из дома. Было плевать, что муж ее ищет. Все тело горело и чесалось до одури, если не выпить. Грязь, вонь, лапы чужих мужиков, почерневшие зубы, которыми они кусали ее тело — все было неважно».
Ася — это лирическая героиня буквоизделия, вспоминает своё прошлое и зависимость, которую она неким неведомым образом преодолела. В её биографии были такие прискорбные эпизоды, как избиение курицей. Вот оно:
«Для восстановления сил Асе прописали крепкие бульоны, она поставила воду на газ, вытащила курицу из морозилки, оттуда выкатилась стопка, покрытая льдом. Ася выскочила в магазин прямо в тапках. Вернулась вроде быстро, ковыряла ключом в замке. Дверь распахнулась, по квартире гулял сквозняк, газ почти выветрился. Муж орал, что она испоганила ему жизнь, потом ей в лицо прилетело что-то холодное, сырое, как жабье брюхо. Щеку ошпарило льдом. Муж дубасил ее курицей, хлюпавшей, так и не оттаявшей до конца».
Простим авторше выкатившуюся из курицы стопку. Может, так тоже бывает. Но вот здесь, согласитесь, чувствуется некое знание. Может, не своё. Может, переосмысленный чужой опыт. Но оно есть, это знание.
А в смятых кадилах чувствуется невежество. И хочется по-хрычовски так покачать головой и проскрипеть: «И-и, милая, что ж ты, без знания матчасти-то в такую тему полезла?»
Собственно, к этой самой 293 странице уже понятно, что
ДУХОВНЫХ ОТКРОВЕНИЙ НЕ БУДЕТ
Не выйдет никакой старец, не одарит благословением, не озарится душа светом, как от финала «Братьев Карамазовых». В принципе, никакой трансцендентности, уровня хотя бы фильма «Остров» в обозреваемом буквоизделии нет.
Конечно, понятно, что про алкашей писать легче, но Валаам без церкви немыслим, как Париж без Эйфелевой башни, или там Нью-Йорк без небоскрёбов. Так что церковь, духовенство — есть. Но взгляд на него не метафизический, свободный от какой-либо трансцендентности, а мирской, утилитарный, без глубины.
Собственно, подозрения, что авторша не особо-то в религии компетентна, зародились на 17 странице буквоиздания:
«К валаамскому старцу все випы ездят. — Лизка уже щелкала пальцами, что-то вспоминая, на «православнутую» не похожа, выглядит как надо, проекты берет крупные».
Ну, да, слово «православнутая» мне не нравится. Оно просто уродливо. Настоящий писатель его просто не возьмёт. Надя Алексеева — берёт, как её героиня «крупные проекты». Удивительно мне ещё вот что: читать-то «Полунощницу» кто будет? Книголюбы? Да прямо. Я себя, например, с трудом заставил, по долгу критика. Простой читатель не потянется. Зачем оно ему? Потянется читатель непростой, жаждущий духовного откровения, религиозный — такие люди составляют, кстати, немалый сегмент книжного рынка. А ему что? «Православнутый» он уже на 17 странице.
Показательна история брата Иосифа, регента хора, бывшего студента консерватории, который мог петь в полный голос только на Валааме. Но для этого ему пришлось бросить семью, забыть про умирающего отца. Ближе к концу его разоблачает один из волонтёров. Вот как это происходит:
«— Носится со своим голосом, людей живых в грош не ставит. Монах хренов! Ну говорил мне папа твой, что ты рясу надел, но не думал так вот с тобой столкнуться. Вот где ты прижился!
Регент молчал.
Бородатый, брызгая слюной, утирая пот, кричал: предатель, отца родного выкинул из жизни, что это за религия такая, когда сидишь на острове, как в тюрьме, что может держать на камнях этих, даже отлучиться нельзя, надо было ему, Бородатому, раньше приехать, силой приволочь «дорогого Серегу» в Питер, к отцу в больницу, где тот умирал».
Вместо душевного подвижничества мы видим малодушие. Впрочем, со старцем Власием, к которому «все випы ездят» — такая же история. Это — самый ушлый инвалид острова, который спрятался, когда товарищей по интернату выселяли. А потом, спустя годы, выяснилось, что таинственный старец — это он.
«Семен хотел тогда, на пожарище, прокричать ему в лицо: где ты был, когда я лежал пузом на обрыве и звал тебя? Неужели стоял на коленях перед образами и нарочно не слышал меня? Вернулся и годами проходил мимо? Такому, значит, учит ваш Бог. Оставить живых ради мертвых».
Возможно, фраза про «оставить живых» — ключевая в буквоизделии. Хотя, возможно, не самая. Есть ещё.
Констатирую, что я возлагал на авторшу больше надежд, чем она смогла вынести. Пласт российской религиозной философской мысли даже в хрестоматийном, сжатом, объёме, ей, видимо, не знаком. Ни Флоренский, ни Соловьёв, ни Булгаков (не Михаил), ни даже Розанов.
Скажем в рифму
ВМЕСТО ПОЛЁТА ДУХА ВИДИМ БЫТОВУХУ
Духовенство в романе — что делает? Ворует, конечно.
Отец-эконом откровенно кидает местного выселяемого люмпена на деньги за тяжкий труд по разгребанию скомканных кадил на помойке. Тот возмущается:
«Семен набрал полный рот слюны и плюнул прямо на его шелушащийся длинный нос».
И чуть позже тот же герой, как юнга Джим Хокинс, подслушивает разговор двух монастырских чинов, решивших друг с другом пооткровенничать:
«— Георгий, лучше верни деньги на счет, как было, и благословим тебя с острова хоть завтра.
— С какой стати мне уезжать? Ваши счета, вы и разбирайтесь. На мне никаких финансовых проводок нет, а волонтеры, они бесплатные».
А спёр Георгий пятнадцать миллионов пожертвований на храм, да-с.
Впрочем, все выводы сделаны этим героем ещё сотней страниц ранее. Вот как он обличает духовенство в беседе с городским родственником:
«Еще поучи меня. Без году неделю, не видишь ни хрена, как миллионы попам текут, а мы в один толчок ходим двадцать человек. — Семен помолчал. — Яхты, дачи строят. Продают чёрт-те кому».
Самое огорчительное тут не пещерный атеизм, уровня Демьяна Бедного («В храме все читали, гундосили»), а то, что этот атеизм — невежественный. И мало того, халявно-обывательский.
Вот, например, впечатления выселенного в Сортавалу, в отдельную квартиру, люмпена, фактически бомжа Семёна:
«Монастырь выделил переселенцам телевизоры. В однушке плоский экран над кроватью был, как еще одно окно. Черное. Вот ведь, не поскупились, обозначили, что теперь люди из Зимней им чужие: на острове всё твердили про грех смотреть «бесовский ящик».
Ну, такое вот смотрение дарёному коню в зубы. Дали мало и не то. И как-то вот не жалко совсем этого героя, хотя он, вроде как, положительный. Но уровень религиеборчества тут примерно такой, на уровне обывательской жлобской арифметики.
Но не только вопросами духовными окормляет нас авторша буквоизделия. Зачем-то она пишет ещё и
ПРО ВОЙНУ
Вот, например, фрагмент одной из сцен, которая происходит 22 июня какого-то 70-лохматого года:
«Этот день ветераны чтили больше майских праздников, Победы, октябрьской. Это был их день, день, когда жизнь, вильнув в сторону, пошла вкривь и вкось.
Подпив в палатах, инвалиды выползали во двор под колокольню, горланили:
Десять винтовок на весь батальон,
В каждой винтовке — последний патрон.
В рваных шинелях, в дырявых лаптях
Били мы немца на разных путях…»
Такой, извините, лажей режет глаза от этих строк. Вспоминаются либеральные методички: 9 мая нельзя праздновать, только 22 июня — и скорбеть!
Родившаяся в 1988 году авторша ничего не боится, режет правду-матку, почерпнутую из сериалов «нулевых» годов:
«Не пятачок Невский выходил — могильник. Не тревожь. Дивизия прошла дальше, они с Васькой в земле остались. Струя потекла по паху, думал, своя, оказалось — васькина. Прожгла ногу насквозь».
А вот сходка криминальных инвалидов в 40-х годах на одном из вокзалов Ленинграда:
«Пили на вокзале много, инвалиды сбивались в шайки. История у всех была одна, такая же, как у Васьки с командиром, разве что наград поменьше: вернулся из госпиталя — победили — никому не нужен».
Такая вот перестроечная публицистика. Зачем она нам — протухшая и зачервивевшая?
Мне обидно за молодую авторшу. Где, в каком шалмане, в каких Липках подцепила она эту ментальную коросту? Зачем несёт её нам, когда пакость эта уже давно и несъедобна, и невостребована?
Но закругляюсь, рецензия не резиновая. В заключение только скажу, что у меня возникли
НЕКОТОРЫЕ СОМНЕНИЯ
Вот смотрите. Я не уверен, что этот буквопродукт писала молодая женщина. В одном из предыдущих текстов мы разбирали повесть «Краснодарская прописка» Анны Ивановой. Там было видно, что писала молодая женщина. Фонтанировал эстроген и бурлил молодой задор.
Здесь же, если мы попробуем поискать любовь, то найдём какие-то странные чувства молодого айтишника к бабке. Вот портрет лирической героини:
«Седая, серолицая, над увядшими щеками — быстрые глаза, из битых молью рукавов черной куртки — неожиданно молодые руки. Эти руки и увели Павла наверх по пляшущей лестнице».
Ну, ладно, бывает. А вот на странице 85 у нас возникает эротика. Юный Семён в отсутствие санитарки моет в бане инвалидок:
«В остальном Женечка была как надо. Грудь держалась высоко, живот не отвис, вот только по низу его шел шрам, тонкий, длинный, кривой. Рука потянулась потрогать, он не знал, что такие бывают. Качнувшись, Женечка единственной рукой отбила его пальцы, те задели волосы на ее лобке, и от этого в штанах у Семена забилось, как карась в сетке».
Это что вообще было? — спросите вы. Самый эротичный фрагмент буквоизделия, отвечу я. Да, друзья, это чудовищно. У меня тоже нет слов. Это не могла писать юная тридцатипятилетняя женщина. Это мог писать какой-то мужик, владеющий шубинским речекряком, притом коллекционер порно с ампутантами. Бррр!
Но самое чудовищное в том, что во всём буквопродукте нет ни одной буквы юмора. Всё излагается на пафосно-торжественных авторских щах. Я бы, может, проникся сочувствием к островным люмпенам. Но они траурно-серьёзны, как горе-герои отечественного артхауса. Авторше невдомёк, что лучший способ понять людей — посмеяться вместе с ними.
Но, видимо, в школе CWS учат, что на серьёзные темы надо писать с похоронной серьёзностью. И Надя Алексеева — не одна такая. Заунывно завывающий Михаил Турбин ещё вспоминается. И иже с ними «лицеисты».
Новая поросль боллитры грядёт. Молодая, унылая. И с большой творческой наглостью писать о том, о чём нет ни малейшего понятия.
#новые_критики #надя_алексеева #полунощница #аст #реш #боллитра #буквопродукт