Старый панк, или хулиганские мемуары Михаила Шемякина

(Михаил Шемякин. Моя жизнь: до изгнания. М., АСТ, Редакция Елены Шубиной. 2023)

Что ж, зайцы мои, можно себя/нас поздравить. Мы, наконец, заканчиваем рассмотрение буквопродуктов, представленных в шорт-листе премии «Большая книга». Тексты нам попадались разные — встречались совсем не читабельные, хотя, впрочем, некоторые претенденты предпринимали некоторые флуктуативные позихания в сторону читабельности. Были в этом сезоне «Большой книги» тексты маленькие, даже крошечные. Например, «Флегонт, Флеруса и другие» Василия Аксенова или памятный многим роман в рассказах Захара Прилепина про собачек.

Но в финале нас ждёт

 

ГЛЫБИЩА ВО ВСЕХ СМЫСЛАХ

Это мемуары Михаила Шемякина — известного «художника, скульптора, графика, историка и аналитика искусства, педагога, постановщика балетных и драматических спектаклей и театрализованных действий» (цитата из аннотации). Автор — глыбища. Спорить тут не о чем. Скульптурную группу «Дети — жертвы пороков взрослых» в Москве, на Болотной площади, видели все. Или памятник Петру I в Санкт-Петербурге.

Произведённый Шемякиным текст — тоже глыбища. Семьсот с лишним страниц. Правда, с картинками, но и это обстоятельство не устраняет колоссальности произведённого. Совершенно точно можно говорить, что Шемякин породил самую большую книгу. По объёму она превышает буквопродукты таких тяжеловесов как Илишкина, Варламов, Шульпяков. Лев Валерьевич, не особо торопясь, осиливал её примерно две недели.

Итак, книга не просто большая, а очень большая. Хотя автор и не писатель. Но это, как мы увидим далее, только к лучшему.

Признаюсь, что, приступая к чтению, я думал, что передо мной — безусловный фаворит. Ну, а как иначе? Шемякин — человек заслуженный, раз. Жюри «Большой книги» любит и награждает — не знаю, как мемуары, но всякий нон-фикшн в виде биографий, это два. И, собственно, перед нами убедительный претендент на победу.

Но потом я подумал ещё раз и понял, что награды Шемякину, пожалуй, не видать. Он же не писатель — правильно? Зачем ему литературная награда? Да и сам он — человек не бедный, не обидится, если цацкой обнесут. Ему-то ни долги раздавать, ни квартиру покупать не надо.

Да и потом, смотрите, куда же девать носителей дискурса? Вон, у Варламова какой романище, со смыслами! (Мы эти «смыслы» разбирали в одном из предыдущих выпусков) Или Прилепину второй год без награды ходить? Ой-вэй! А как же переносчиков либеральной повестки обойти? Тоже ведь не дело. Или Тарковский, которого, не читая, вознесли на хоругвь на сомнительной конференции «Большой стиль»?

И, наконец, в этом году в шорт-листе появились красивые молодые женщины. Раньше их не было. Нет, женщины были, конечно, что-то получали. Но их, при всём желании, «тёлками» было не назвать. А некоторым нынешним шорт-листершам такое определение вполне подходит. Следует закономерный вывод: раз уж позвали «the тёлок», то им и дать что-нибудь должны.

Так что Шемякину, боюсь, ничего не светит. Пьедестал (как и эта рецензия) не резиновый.

Но есть ещё одна, самая главная причина, по которой художнику Шемякину не стоит рассчитывать на литературную премию. Вот она —

 

КНИГА-ТО ХОРОШАЯ!

Я знаю, зайцы мои, что это прозвучит дико, но книга Шемякина мне понравилась. Пусть она и вошла в fucking шорт-лист «Большой книги». Пусть даже её издала Шубина. Из любого исключения, поросятки, бывает правило. Ну, и наоборот. И, если есть за что, то Лев Валерьевич буквопродукт похвалит, хоть чёрт лысый его издай. Потому что объективность превыше всего. И если в тексте есть качество — зачем ставить его под сомнение?

Так что, повторюсь, такое вот небывалое у нас случилось событие: Лев Валерьевич хвалит шубинский буквопродукт, к тому же премиальный. Пусть будет так.

Книга сильна настолько, что, по-хорошему, ровно все 13 оставшихся писателей из шорт-листа должны приложить ладошки к щекам, произнести «ку», почтительно присесть перед маэстро Шемякиным. А затем сделать харакири от великого стыда. Бояться не стоит — руки кривые, так что выживут литераторы. Просто по природе своей.

Ни разу не профессионал в плетении слов и создании текстов, и вообще художник Михаил Шемякин всю эту п... братию («п» = «пишущую») обошёл, притом — ай-ай! — в том рукомесле, которым эти писатели якобы виртуозно владеют.

И вот именно поэтому никакой премии ему не светит. Иначе свои же, взлелеянные, заропщут. «Мы писали, мы писали, — заболбочут шорт-листеры. — Наши пальчики устали! А это вообще кто? Мы-то кривили душами, до полного вывиха, выискивали бредовые смыслы, инкорпорировали повестку и вообще старались!» Да и the тёлки обидятся, что их продинамили.

Но давайте поймём, почему перед нами — реально хорошая книга? Как говорил Игорь Николаев, «первая причина — это»

 

ЛЕГКОУСВОЯЕМОСТЬ ТЕКСТА

Шемякин — не писатель, и ни в коем случае не тщится таковым предстать. Пишет он исключительно простым языком, не заморачиваясь на красивости. Его разум не инфицирован теоретическими премудростями Литинститута и всяческих «школ креативного письма». Поэтому и письмо его — простое, как то мычание.

Но вместе с тем маэстро Шемякин, как человек искусства, в ладах с гармонией, золотым сечением. И какие-то повествовательные вещи он прозревает, не владея теоретическим базисом. Понимаете? Дать ему премию, значит, обесценить ту якобы теорию, те якобы «смыслы», которыми пичкают доверчивых писателей-неофитов на курсах и в мастерских. И у кого-то возникнет вопрос: а чему нас учат лауреаты? Не пора ли бить по физиономиям канделябрами?

Мемуары Шемякина состоят из микрорассказиков, каждый из которых — отдельная история, построенная, в общем-то, по классике: экспозиция, развитие, финал (часто неожиданный).

Очевидно и то, что истории эти неоднократно обкатаны на застольях. И это тоже хорошо, потому что пьяная байка — серьёзный и ответственный жанр. Байка должна быть яркой, хлёсткой, завораживающей, притом на минимальном объёме звучания. В нужный момент надо включить импровизацию, или добавить перца. Уверен, что далеко не все лауреаты и подлауреатики владеют этим искусством. Если они начнут булькотеть за столом в стиле своей писанины — их просто побьют, даже в самой толерантной компании.

Конечно, в прозаическом нарративе Шемякина есть огрехи. Например, можно встретить что-то вроде:

«Для кабардинского мальчика верхом на коне — вещь привычная».

Ну, просто не совсем грамотное предложение. В разговоре, кстати, звучит нормально. Но вопросы тут больше не к автору, а к редактору.

Встречаются и странные выражения. Например, как здесь:

«В кладовой памяти моего носа хранятся священные для меня запахи залов Эрмитажа, где я несколько лет работал такелажником».

И на следующей странице:

«В кладовых памяти моего носа есть комната скверных запахов, тошнотворных, мерзких, пакостных, терзающих не столько стенки моих ноздрей, сколько мою душу и сердце».

Мыслящий нос с кладовой — любопытный, конечно, образ. Но так себе, если честно. Чувствуется, что на старте текста маэстро пытался как-то там тянуться до «уровня» литераторов. А потом в какой-то момент махнул рукой, и стал писать, как говорит. И правильно сделал, конечно же!

А больше придраться и не к чему. Да и перечисленное — мелочи.

Но главное, зайцы, вот что. Книги-то, по-хорошему, делятся ровно на два вида, не зафиксированных литературоведением. Первый, самый многочисленный, — это книги, от которых хочется спрятаться в гаджет. Неважно во что — в соцсети, в вотсап, в игры. И это без всякого труда удаётся. И вторая категория, микроскопическая — это книги, с которыми о гаджетах забываешь. Настолько вот книга интересней и важнее. Мемуары Шемякина — как раз таковы.

А из каки х таких глубин берётся этот вот интерес? Глубин, замечу, по преимуществу, практически всем нашим перехваленным мэтрам не доступных. Во-первых, это

 

ПРАВДА ХАРАКТЕРОВ

Самый главный образ начала книги — отец, человек совершенно дикой судьбы, пошедший в возрасте девяти (!) лет в красную армию, ставший командиром, герой Великой Отечественной, комендант немецкого городка в советской зоне оккупации, впавший в опалу вместе с маршалом Жуковым. Кстати, именем Михаила Шемякина-старшего названа улица в Краснодаре.

Так вот, отца Шемякин рисует не героическим героем. Бесшабашным джигитом в сложных отношениях с алкоголем предстаёт отец рассказчика. Как напьётся — норовит убить жену, гоняется за ней с шашкой. Этот колоритнейший типаж отплясывает в кальсонах на столе во время немецкого застолья, варварски глушит гранатами рыбу в гэдээровских водоёмах. И в то же время — он справедлив и человечен. Не позволяет обижать немцев, не принимает от них подарки, а сдаёт в музей. Сложный, но по-своему очаровательный типаж. Кустурица любит таких героев. И за это Шемякину, безусловно, респект.

Ещё один неоднозначный, вполне себе «кустурицевский» герой — настоятель Псковско-Печерского монастыря отец Алипий (о котором писал о. Тихон (Шевкунов) в книге «Несвятые святые»). Настоятель — благочестив, справедлив, мудр, но мудрость его весела и даже озорна. Например, отец Алипий разбирается в запрещённой живописи, любит «коньяк по-архиерейски» — совершенно чудовищное пойло на основе армянского коньяка «Двин» пополам с тёплым молоком.

Самого себя автор описывает без всяких превосходных степеней, с самоиронией. Страдания не смакует, пишет о них ровно. И это тоже располагает.

Очень внимателен Шемякин и к эпизодическим героям. Какие роскошные типажи психов, имбецилов, дегенератов, непризнанных гениев вынес он из психушки, где подвергался принудительному лечению на заре туманной юности.

«В этом необычном месте мне предстояло встретиться и с первым олигархом, самым богатым человеком мира, и с гениальным шахматистом, и с сыном президента Соединённых Штатов Америки, который одновременно являлся советским танком… Меня окружали и те, кто мучился в преисподней, и те, кто вкушал здесь райское блаженство, и ещё многие, коих «игры разума» привели в дом скорби. В мистическом пространстве коридора, палат, столовой, курительной комнаты и туалета кроме сорока больных ютились пришельцы из космоса, ползали адские существа, от вида которых вставали дыбом волосы, брели с автоматами фашистские солдаты, рвались мины…»

Но изумительные типажи есть не только в дурдоме. Они везде — и на богомолье в абхазских горах, и среди ленинградской богемы, и в Эрмитаже.

Давайте теперь рассмотрим

 

ВТОРУЮ СОСТАВЛЯЮЩУЮ УВЛЕКАТЕЛЬНОСТИ

Это, собственно, события. Тут тоже полный порядок — есть и лечение в дурдоме, и религиозные странствия по горам Кавказа, и будни монастыря, и изнанка Эрмитажа, и нравы ленинградской богемы.

В каждом месте Шемякин фиксирует атмосферу, тонкими штрихами передаёт. Такому умению у этого не-писателя стоит, пожалуй, и поучиться.

Вы меня простите, но процитирую один эпизод. Отца перевели служить в Белоруссию, в унылый военный посёлок. Маленький Миша идёт гулять в лес:

«И вдруг на небольшом пригорке, поблёскивающем сухой хвоей и освещённом лучом солнца, под стволом уходящей в небо ели я увидел здоровенную коричневую какаху нечеловеческих размеров. Она лежала на рыжем покрывале хвои спокойно и, как это ни комично звучит, торжественно. По крайней мере, я так подумал. И вдруг стало не по себе. (…) Я молча смотрел на эту сорока- или пятидесятисантиметровую какаху, толстенную, как колбасина, и в мозгу вертелось одно: кто же и какого роста должен быть её производитель. Казалось, что из-за стволов сосен вот-вот кто-то появится. И сломя голову я побежал от устрашающего места.

Вот и все мои воспоминания о белорусском военгородке под названием Уручье».

Я рыдал, друзья. Это ведь гениально. Вот так, одним бурым штрихом всю атмосферу передать.

Но что меня подкупило больше всего, так это то, что Шемякину удалось словами передать такую тонкую вещь, как зарождение в душе таланта. Протранслировать такое вообще дано не всякому. Это пилотаж на уровне высшего. У конкурентов по шорту ничего подобного не описывается. Может быть, в силу абсолютного не-знакомства с таким качеством, как талант.

Ну, да судите сами, немного процитирую:

«Что означало в то время стать другим? А очень просто: всё, что окружало меня, что представляло какую-то реальность, ставило от неё в зависимость, перестало для меня существовать. Моя душа, мой дух запели — нет, вернее будет сказать, не запели, а радостно завопили, заорали во всю незримую глотку! Наставления родителей, учителей — как это можно теперь воспринимать всерьёз?! Математика, алгебра, геометрия, география, история — к чему мне всё это?! К чёрту всё! Сознание озарено одной только мыслью: «Уже был Ван Гог!!!» Как всё глупо и никчёмно после этого! С этого великого момента для Миши Шемякина был один путь — путь Ван Гога. А это означает Живопись, Краски, Цвет! И Работа, исступлённая Работа! Только это — и больше ни-че-го!»

И отсюда мы плавно переходим к третьей составляющей увлекательности. Это

 

ЛИЧНАЯ ВОВЛЕЧЁННОСТЬ ЧИТАТЕЛЯ

Тут всё просто. Она возникает, когда опыт героя пересекается с опытом читателя. С моим — ещё как пересеклось.

Прежде всего, смотрите, какая прямо мистическая параллель есть:

«Иногда отец после приступа кашля показывал матери носовой платок, окрашенный кровью, и, как всегда, с ошибками в произношении русских слов говорил: «Видишь, Юля, у меня, наверное, табуркулёз. Уезжать нам надо на юг. Иначе дело швах».

Под югом отец подразумевал город Краснодар. (…) Мать была в ужасе. Как? Уехать из любимого города, где она училась в театральном институте… (…) И в голове у мамы возник довольно необычный план, его осуществление давало нам шанс не покидать Ленинград. В один из летних дней, когда отца не было дома, мать спросила меня: «Ты хочешь остаться в Ленинграде? (…) Тогда садись и рисуй. Рисуй, что хочешь. (…) Твои рисунки я покажу в художественной школе, и, если они понравятся, тебя допустят к экзамену по рисунку и живописи. Если справишься и тебя примут, мы останемся в Ленинграде. А отец, если хочет жить в Краснодаре, пусть едет один».

Меня просто мурашки по панцирю пробрали. Ведь это один в один — коллизия Льва Валерьевича в том же возрасте (16 лет). Мои родители вдруг засобирались из Новосибирска переехать ровно на те же юга. А я категорически не хотел. И мне тоже предстоял жизненный экзамен. Надо было кровь из носу поступить в НГУ. Но юный Лев Валерьевич слишком уж увлёкся богемными соблазнами Академгородка и всяким панк-роком, процветавшим в той местности, что экзамены позорно провалил. И, в отличие от Шемякина, пришлось ехать в край зажиточных колхозов. Может, конечно, и к лучшему.

Кстати, о панк-роке. Читая мемуары, я вдруг понял, что Шемякин-то — вполне себе панк и пАдонАк (в хорошем смысле, разумеется).

Объёмы поджимают. Приведу лишь один пример. У богемного ленинградского художника вспыхивает любовь к французской графине, модели Пикассо и Матисса, русской по происхождению героине Сопротивления Дине Верни. Та, вся влюблённая, прилетает к Шемякину из Парижа. И происходит примерно следующее:

«Любила она меня в эти моменты, видимо, действительно горячо и бесшабашно. А как иначе воспринять то, что, торопясь на самолёт, доставляющий её в Париж после бессонной ночи беспробудной пьянки и вливания в нас заграничных вин и ликёров, она не останавливает по моей просьбе везущую нас в аэропорт машину, чтобы я мог выблевать в придорожных кустах ликёро-коньячную гадость, возмущавшую мой желудок, а, распахнув дорогое, сверкающее блёстками платье и обнажив солидную грудь, командует: «Тошни сюда!» — куда, не в силах сдержаться, мой несчастный желудок тотчас же опрокидывает содержимое, заполнившее всю машину запахом мандаринового ликёра. И растирая рукой по груди пахучую жидкость, Дина, сверкая горящими очами, улыбаясь, говорит мне, сгорающему от стыда: «Аромат этого платья будет напоминать мне о тебе в Париже».

Это роскошно, братцы. Сид и Нэнси по сравнению с этой феерией любви — просто младенцы. И в этом безобразничающем юном панке Лев Валерьевич во многом узнал себя. И понял, что ругать мемуары Шемякина ни за что не станет. Несмотря даже на

 

ПОСЛЕДНЮЮ ЧАСТЬ

Там, собственно, об отъезде из СССР. О невыносимости жизни в «совке», о планах побега из «этой страны» в сказочную жизнь. Таким, знаете, перестроечным «Огоньком» душно пахнуло. Собственно, понятно, что именно этот антисоветский пафос Елену Шубину и привлёк.

Конечно, покоробило меня, не скрою. Но, с другой стороны, смотрите: Шемякин вообще-то всё это пережил на своей шкуре. Он не страдал от «тягот режима» на цековской квартире, он — не девочка-рекламщица, бодро строчащая про сто вагонов арестантов. Всё описанное основано на реальных событиях. А значит — пусть так и будет. Имеет право человек.

К тому же Советский Союз, что уж скрывать, был государством угрюмым. Уродливая архитектура, серые, одинаково одетые люди. И в этой среде — талантливый чувак, одержимый Гофманом, Эдгаром По, Ван Гогом. Конечно, он был чужероден.

Но фатальной ошибкой советской власти стало то, что она таких, как Шемякин, преследовала и гнобила. Нельзя было этого делать.

Ведь «холодную войну»-то СССР проиграл не столько из-за предательства элит. Союз сгубила красота. Ведь у нас её не было, а по ту сторону железного занавеса она правила бал. А русский человек к красоте тянулся, природа такая. Ну, и потянулся так, что железный занавес прямо ему по лбу и упал.

Лучшая книга шорт-листа была с нами. Но за неё ничего не дадут. Запомните этот твит.

#новые_критики #михаил_шемякин #моя_жизнь #до_изгнания #аст #реш