Сарра и Агарь нашего обкома
новая_критика #мильчин #елизаров #иличевский #большая_книга #сарра_и_агарь #ципоркина #глуховский #идиатуллин
Солнце парит, Бог скучает,
Тутси режут хуту...
Как они там различают,
Кто из них откуда?
В. Шендерович
Начну с главного вопроса нашей литературы: так сколько же евреев в жюри «Большой книги»? Шучу, шучу, мы не будем считать моих сородичей, но все же поговорим о том, с чего начиналась эта интереснейшая дискуссия на Фейсбуке.
После ежегодного бурлеска под названием «Большая книга» критик Константин Мильчин написал горький пост, практически плач по убиенной (что, опять?) литературе: «…неполучение романом Михаила Елизарова «Земля» первого места на «Большой книге» — настоящая катастрофа. Можно найти и другое слово — преступление. Осквернение. Убийство. Насмешка над самой идеей премиального процесса». Ну, словом, изобразил деву невинную. Как бы не знающую, что ежели автор УЖЕ получил премию за свой труд (а Елизарову за роман «Земля» дали-таки «Национальный бестселлер» в августе этого года), то вторая кура в одни руки ему положена не ранее, чем через пару годков.
Вместо того, чтобы обреченно кивнуть: что ж, мол, поделать, система! — человек, работающий в этой простой, как вентиль, системе развел сорок бочек арестантов, заплакал над несовершенством мира и несбыточного счастья, обругал издержки механизма функционирования всех премий подряд: от «Русского Букера», почившего на романе А. Николаенко, словно старый сенатор на молодой мексиканке, до пока еще относительно живой «Большой книги»... А закончил пассажем: «Но вчера все обернулось подлинной катастрофой. Я не верю, что сто человек, прочитавшие как Иличевского, так и Елизарова, могут выбрать первого. «Чертеж Ньютона» — хорошая книга. А «Земля» — большая книга. «Чертеж Ньютона» — Агарь, «Земля» — Сарра. «Чертеж Ньютона» — закон, «Земля» — благодать».
И вспомнилось то самое стихотворение Шендеровича, которое приведено эпиграфом к статье. Как нынешние критики различают, «кто из них откуда»? Ведь романы их кумиров (и не кумиров, зато «крепких авторов») не тянут ни на каких библейских персонажей, включая самых одиозных — в силу, мягко говоря, некрупности масштаба всего подряд, от деяний до личности. А уж как прикажете понимать, где кто, где великий, а где просто большой… творец?
Судите сами о глубочайшем различии стиля Иличевского и Елизарова по паре цитат из их книг. Почему, например, отличить фрагмент из Набокова от фрагмента из Бунина труда не составляет, а нижеследующее — составляет?
Однообразная, меланхолическая, бестемпераментная эротика.
«Еще я запомнил жемчужный блеск белков ласковой синегалки, что поднесла к моему лицу шкатулку и открыла — оттуда выпорхнули лимонницы и запутались в волосах, — и тогда она опрокинула меня на спину и потекла шелковой рекой поверх. Потом я лежал, прислушивался, как шелестел бамбук, как по антимоскитному балдахину соскальзывали гекконы. С европейками ничего похожего я не испытывал». (Иличевский)
Чего не испытывал, бамбука? Гекконов? Антимоскитных балдахинов?
«Встав на колени, нацелила меня на своё запрокинутое лицо, снова ускорила руку, так что движения слились в бледное мерцание. Я судорожно гладил её коротко стриженный мальчишеский затылок, смотрел на дышащие, как жабры, тонкие крылья носа, на покорные узкие пятки. Вдруг отпустила меня, сомкнула рот. Я, мыча, помогая себе рукой, брызнул перламутровыми дорожками на её сжатые губы, подбородок, ключицы, татуированного бёртоновского червяка». (Елизаров)
И столь же меланхолическое неумное умствование.
«Труп есть отсутствие речи, но присутствие языка. Эта семиотическая дихотомия превращает труп в новый концепт смерти, которая прежде не имела пространственного и временного означаемого, но теперь обрела в языке — безмолвный труп и говорящее о смерти тело. Молчание становится говорением, и мертвец, по сути, сам становится универсальным языком, а кладбище — полифоническим текстом!» (Елизаров)
«Мы отдыхаем, сэр! Нам не хотелось бы видеть склепики, гробики, черепочки, а уж тем более саркофагики, сэр».
«Представьте лист с десятью слоями текста. Такая страница выглядит полностью вымаранной, и ни о каком прочтении речи быть не может. Я же, занимаясь физикой высоких энергий, разработал программный комплекс, способный прочесть и двадцать, и тридцать слоев данных. Кроме того, самым главным событием на конференции в Лас-Вегасе стало признание Янга, что его лаборатория разработала высокоточные способы распознавания треков (трек — след, оставляемый в среде движущейся заряженной частицей), и при определенной модификации они могли бы оказаться успешными в чтении данных высокой плотности». (Иличевский)
Сплетите их в одном произведении, и ни стиль, ни атмосфера, ни интонация, ни даже личность рассказчика не будут разниться и «кусаться» друг с другом, что бы ни говорили по этому поводу критики. Хотя это два разных автора. Один родил Агарь, второй Сарру. И как вы думаете, к кому прилепится муж мой? Я бы с полной уверенностью монетку бросила: орел — Сарра, решка — Агарь. Да и какая разница? В литпроцессе все кошки серы.
Кстати, к вопросу об излюбленном приеме нашей богоспасаемой критики, о неправомочных метафорах-гиперболах: Авраам-то не особо жену с наложницей и различал, какую привели, ту и оплодотворял. И я не уверена, что наложница была ему мила меньше, нежели бесплодная жена. Хотя супругу, конечно, он уважал больше. Если верить Библии и Талмуду.
Став лауреатом «Нацбеста», Елизаров «прописался». Он уже не какой-то «ай да сукин сын», он «наш сукин сын» (то есть ваш сукин сын, господа участники премиального процесса). Ему дали одну из трех самых престижных наград сейчас — и будут давать после. Не кипишите, критик. Имейте терпение. А то собрали в комментариях всех обиженных и обойденных, начиная с Г. Садулаева, и теперь обсуждаете, может ли фетва Большого брата «закрыть дверь в литературную судьбу» и равна ли судьба писателя списку полученных им премий… От такого диалога крепнет ощущение: не только комментаторы понятия не имеют, ни что такое судьба, ни что такое литература.
К. Мильчин, анализируя в своем посте несколько механизмов «раздачи слонов» немало сказал о том, каким образом могут формироваться альянсы за и против Сарр и Агарей. Я же спрошу непосредственно у критиков: существуют ли кардинальные различия между ними?
Если не посещать вместе с неразличимыми гениями одни и те же заведения и мероприятия, не иметь постоянно дела с их ненавязчиво выдающимися шедеврами, словом, если не быть в литературной тусовке своим, а просто войти «с улицы»— как определить, что тут благодать, а что закон? Неужто по квестам и сеттингам, как ориентируются в своих игровых вселенных «гамеры»? Однако не кажется ли вам, что эти моменты не так уж важны, когда речь идет о произведении литературы, а не о компьютерной игре?
Или, господа критики, вы так тщательно маскируете свои истинные чувства,что уже и сами о них не ведаете, и лишь случайно те чувства прорываются в рецензиях, вполне благожелательных, если не читать между строк? Взять хоть Константина Мильчина. Он, на первый взгляд, человек солидный, основательный и к литературе неравнодушный. Статьи его не утомляют речекряками, не извлекают центоны из чиновного шансона, не обретают Бога в лице хорошо продающегося писателя и проч. Но если вглядеться в труды критика К. Мильчина уже вторым взглядом…
Для начала — похвалы, перепавшие от г-на Мильчина, скажем, тому же Глуховскому: «В новом романе неестественно звучат диалоги, но их тут почти и нет: исключительно переписка по почте и в мессенджерах. И, конечно же, бесконечный внутренний монолог главного героя, который Глуховский умеет писать очень хорошо. Как и строить сюжет. Но это в тексте не главное».
Таков последний абзац положительного отзыва, в прах разметавший всякое желание открывать оный «Текст». Всё по причине вышесказанного: логи переписки и внутренний голос в качестве романа? И с этим номером он едет в Одессу? Впрочем, из критики К. Мильчина на «Текст» Глуховского понимаешь: вот роман, в котором автор усердно доказывает, что он не фантаст — да, можно сказать, никогда и не был. Отрекся, как положено, трижды. После чего был принят матерью критикой как родной, хоть и блудный сын.
Другой случай: разбор романа «Город Брежнев» Ш. Идиатуллина. Положительный, даже хвалебный отзыв, но финал… «Что в книжке плохо, так это ее чудовищная затянутость. При бодром стиле и неплохой сюжетной задумке, Идиатуллин рассказывает свою историю удивительно медленно, странницами погружая читателя в советское прошлое, надолго забывая собственно про сюжет». Хм…
В. Сорокин, «Манарага», последняя фраза рецензии К. Мильчина: «Просто новый Бегбедер какой-то. Впрочем, что хорошо в высоком постмодернизме: если вам не понравилось, то, возможно, именно в этом и был замысел писателя».
Рецензия на роман В. Пелевина «iPhuck10», последний абзац: «Я все время жду от вас чего-то сверхъестественного. Того восторга, который я испытывал в девяностых и нулевых. Вы постарели, но постарел и я. Может, это не вы стали хуже писать — просто я потерял чувствительность? Или, может, все дело в завышенных ожиданиях?»…
Может быть, критик надеется, что до финала читающий рецензию попросту не дотянет и отзыв сойдет за рекомендацию? Тогда, видимо, критики г-на Мильчина просто-напросто следует читать с конца. Не размениваясь на чтение первых даже не абзацев, а страниц, не покупаясь на выяснения, кто тут у нас жена, а кто так, зашла под покровом ночи. К финалу рецензии Мильчин как-то живее становится, критичнее, что ли. Проговаривается. И наконец, почти откровенно признает, что книга, которую он как бы хвалит и как бы рекомендует прочесть, на самом деле либо чудовищно, либо среднестатистически плоха. Не было никогда и вот опять.
Даже в том самом посте, который открыл перед сообществом писателей и неписателей «звериный оскал юдобфоба Прилепина», назвавшего евреев евреями («В Ленинграде у меня был знакомый — Гриша Певзнер. При слове «еврей» — лез драться. Гриша считал, что «еврей» — оскорбление». С. Довлатов. Марш одиноких), отличается тем, что надо бы данный пост читать с конца.
«Возможно, что все дело в КОВИДе, который убил чувства у большей части членов жюри. А может быть все дело в том, что голосовали не за книги, а за авторов. Иличевский? Иличевского мы знаем, Иличевский получал уже получал премии, наверняка он что-то хорошее написал, давайте дадим ему первое место. А Елизаров? Да какой-то панк, про Гитлера пел, пусть сидит на шестом месте».
Ой, нихбад, я вас умоляю. Вы только сейчас заметили, что автор, вышедший на дорожку премиального процесса, всегда важнее своего детища? С этого момента надо было начинать, а не им заканчивать.То-то вы путаете верх и низ и задаете неприличные риторические вопросы, как сказал бы еврейский портной.
Именно в том, что награды и поощрения даются людям, а не произведениям, и кроется проблема. Особенно если речь вести о процессах творческих, пораженных неизлечимым непотизмом: все в такой системе ориентировано на своих. Ничего нового в замкнутой системе не появляется, а все, что в ней крутится, ржавеет, истирается или вовсе работает вхолостую. Что, собственно, и случилось с современным литературным процессом.
Вспомним Борхеса: «Европейцы и североамериканцы считают, что книга, заслужившая какую-либо премию, стоит того, аргентинец же полагает, что, возможно, несмотря на премию, книга окажется неплохой». Не только мэтр, но даже и тот, кто считается бунтарем, год за годом послушно пишет книги о поиске себя маленьким, если не микроскопическим человеком, заваливая читателя воспоминаниями отрочества и периодически разбавляя «квест» вялой, словно вынужденной эротикой да философскими ретардациями, достойными студента-второкурсника. Он уже знает, как здесь принято «бунтовать».