не СТРАШНО, АЖ ЖУТЬ
#новые_критики #новая_критика #хоррор #кузьменков #алексей_иванов #некрасова #веркин #идиатуллин #бобылев
В черном-черном городе за черным-черным столом четыре черненьких, чумазеньких чертенка по-черному писали всякую хрень. Это и есть исчерпывающая характеристика русского хоррора. А все остальное – лишь развернутый комментарий к ней.
НЕ ВЫХОДИ ИЗ КОМНАТЫ
В начале 90-х все мы твердо веровали: свет невечерний на Западе воссияет. А потому вместе со спиртом Royal и батончиками Milky Way импортировали все популярные жанры тамошнего масслита, по алфавиту – от автофикшна до трэша. Публика, до полусмерти закормленная ржавыми болтами в томате, до полусмерти же обрадовалась обилию жвачки в цветных фантиках: бешеные-меченые и каменские-таракановы шли на ура наравне с гопотой-наркотой и грязными авторскими трусами.
А вот с ужасами как-то не задалось. Ни у писателей, ни у читателей. Впору повторить вслед за публицистом: почему Россия не Америка?
Классический хоррор начинается там, где кончается зона комфорта. Где неуютно американцу? – где Темный Лорд, где зомби бродят, и Крюгер на ветвях сидит. Где неуютно нашему соотечественнику? – везде: в больнице, в магазине, на улице, на службе… Бухой водила, начальник-самодур или медсестра-недоучка со шприцем в руке такое вытворят, что «Некрономикон» букварем покажется. Survival, это в Америке подвиг, а в России образ жизни. Ибо наша зона дискомфорта много шире – настолько, что стала вполне привычной декорацией. Безлюдный поселок для янки – сигнал бедствия: либо вампиры полютовали, либо пришельцы-рептилоиды распылили особо свирепую заразу. Судорожно набираем дрожащими пальцами 911. А у нас… да отправляйтесь вы автобусом от Братска до Иркутска, там по обочинам трассы брошенных деревушек больше, чем феминисток в Нью-Йорке. Особенно безотраден Куйтунский район: сплошная мерзость запустения. Но звонить по номеру 112 абсолютно незачем: рептилоиды не при делах.
Переведем разговор в литературную плоскость. Привычная мораль буржуинского хоррора: don’t seek adventures on your ass. Не разговаривай с неизвестными, не сворачивай на неведому дорожку, не оживляй дохлого кота, не трожь спиритическую доску – беcконечный, в общем, реестр. Наша техника безопасности состоит из единственного параграфа: не выходи из комнаты, не совершай ошибку. Хотя, по совести, и это не гарантия.
Вадим Эрлихман, один из первых переводчиков Стивена Кинга, писал:
«Нам бы их проблемы! Подумаешь, палец из раковины вылазит или призрак дедушки пугает по ночам! Поглядели бы мы на этих неврастеников, если бы с них требовали откат, ставили на счетчик и вызывали на стрелку…»
Сравните два елизаровских текста – «Госпиталь» и… ну, скажем, «Ногти». Первый абсолютно реалистичен, но при этом не в пример страшнее и талантливее мертворожденной мистики. И так, между прочим, было всегда. И у всех. Полистайте рассказы Леонида Андреева «Бездна» и «Он» – какой впечатляет больше?
СТЕПАН КОРОЛЕВ
При таких-то вводных с отечественным хоррором надо бы поступить по рецепту легендарного начдива: наплевать и забыть. Ан нет, попытки имеют быть и по сей день. Большей частью неудачные.
Приспособить жанр к российским реалиям не очень-то получается: действительность много богаче вымысла. Поэтому авторы идут по пути наименьшего сопротивления: перерабатывают давальческое сырье. Тащат, как правило, у Кинга: красть, так миллион.
Пионеров-вампирят из иванóвского «Пищеблока» еще не забыли? – то ли «Жребий Салема», то ли «Доктор Сон», только упыри в красных галстуках.
Бобылевские «Вьюрки»? – это, к бабке не ходи, «Под куполом»: нечто неведомое, но грозное, перекрыло выходы из садово-огородного товарищества, и все заверте.
Некрасовская «Калечина-Малечина» – клонированная «Кэрри»: девочка, затравленная учителями и одноклассниками, сводит счеты с ненавистными супостатами. Вся разница в инструментах мщения: там – телекинез, тут – колдовство кикиморы.
Лет 10 назад Владислав Женевский на ФантАссамблее в Питере говорил: «Начитавшись Кинга, человек пытается спроецировать его приемы на Россию – и получается, конечно же, ерунда».
Однако эксперименты по выведению Степана Королева продолжаются. Жаль, у викторов наших франкенштейнов руки не к тому месту приделаны.
Раз уж к слову пришлось: Кинг с усмешкой называл себя литературным эквивалентом гамбургера. На российской адской кухне читателя из года в год потчуют непропеченными пирожками всех сортов: Иванов со товарищи – столовскими с повидлом или капустой, Идиатуллин – эчпочмаками, Гáлина – хоменташем.
БЕССМЫСЛЕННЫЙ И БЕСПОЩАДНЫЙ
Беспощадным хоррору надлежит быть по определению. А вот бессмысленным – вряд ли. У того же Кинга за деянием следует неотвратимое воздаяние. Воскресил кота вопреки законам Божеским и человеческим – получи, фашист, гранату: злобную нежить вместо жены и сына. Сбил на дороге цыганку и облыжно отмазался на суде – худей! Ибо не фиг.
Но у советских собственная гордость.
Самый, пожалуй, осмысленный ужастик последних лет – «Пищеблок». В одном из интервью, приуроченных к выходу романа, Иванов растолковал для особо понятливых:
«Вы замените понятие “вампиризм” понятием “идеология” и все станет ясно. Вампиризм в романе – метафора общественного поведения, а не просто потребность в человеческой крови».
Хм. Спорное, по-моему, утверждение: нынешний идейный вакуум с многочисленными суррогатами вроде «суверенной демократии» или «глубинного народа» стал наилучшей средой для оголтелого кровопивства, куда там графу Дракуле. О чем дважды доложил Пелевин: в «Empire V» и «Batman’е Apollo». Тем не менее, отрицать идею в «Пищеблоке» нельзя, как нельзя спорить с таблицей умножения.
Не то у остальных.
Бобылевские «Вьюрки» – роман в рассказах, каковых, если не путаю, одиннадцать. При этом для идеи текста, Великого Женского Самопожертвования, важны от силы два. Все остальное – белый шум, совершенно бесцельный, как пальба на кавказской свадьбе, как матюги возле рюмочной. С конъюнктурным, a la Иванов, привкусом: ночами гипсовый безглазый Ленин по улицам шляется.
Некрасова строит всю свою мистику по неизменной схеме: было так, стало этак, а потом вернулся статус кво. «Несчастливая Москва» изготовлена по тем же лекалам. Пишбарышня невесть за какие грехи обрушивает на первопрестольную ж-жуткие кары. Сначала москвичи просыпаются босхианскими монстрами – у героини, к примеру, кишки наружу, сиськи разнокалиберные, из скул и сосков торчат пучки волос, а лицо заросло чирьями и гнойными бородавками. Следующий номер программы – повальный промискуитет. Потом все массово теряют конечности, а после столичных жителей поражает жестокая дислексия – и далее по списку, пока порядок сам собой не восстановится. Казней некрасовских семь. Как и московских колец – от МКАД до Кремлевской стены. Как и смертных грехов. Нутром чую: где-то тут собака зарыта. Но так глубоко, что без экскаватора не управиться.
У Веркина в «Острове Сахалин», как понимаю, была одна сверхзадача: образованность показать. Текст смонтирован из литературных аллюзий, в основном made in Japan: Оэ Кэндзабуро, Мураками Харуки, Акутагава Рюноскэ, Арисима Такэо… Ради авторского самолюбия, видимо, и стоило таскаться туда-сюда-обратно, отбиваясь от беглых каторжников и зомбаков, больных каким-то, хрен поймешь, мобильным бешенством. А с прочими смыслами полная кэцуноана, уж простите мой японский.
Да если бы только это.
ДОБЫЧА РАДИЯ
Мистическая составляющая у российских прозаиков обычно страдает рахитом, дистрофией и болезнью Бехтерева.
В «Пищеблоке» вампирскими талисманами служат пионерский галстук и значок. Если нет под рукой значка, юные упыри рисуют на груди шариковой ручкой звезду. Любопытно, как пентаграмма, символ пяти ран Христовых, может быть для них оберегом? Креста вурдалаки традиционно боятся, но пахан ихний, темный стратилат, хавает нательные крестики, как леденцы. Хоть бы для приличия поперхнулся, сволочь. «Тут в лагере вообще одни глупости», – вынесла суровый вердикт одна из иванóвских пионерок. Полностью присоединяюсь.
Бестиарий во «Вьюрках» ровно тот же, что и в «Ведьмаке-3»: игоша, полудница, леший, утопленники. Поневоле задумаешься, что вдохновляло Бобылеву – славянский фольклор или, все-таки, RPG от CD Projekt RED?
Веркин, тот вообще концы с концами свести не в состоянии. Сначала долго и нудно рассказывал, что при мобильном бешенстве зубы выпадают, а потом натравил беззубых зомби на людей. Стесняюсь спросить, каким таким местом нежить кусается?..
Проблема в том, что все это еще надо извлечь из-под залежей словесного мусора. Тяжелая работа: в грамм добыча, в годы труды.
Прежде чем в «Пищеблоке» хоть что-то начнется, читателю предстоит марафонский бег по экспозиции – 17 996 слов, примерно четверть романа: горны-барабаны, линейки-кружки, Олимпиада-80, детский фольклор оптом и в розницу. Остальное не лучше: сплошные фабульные тупики. Ну, подбросили пацану в чемодан чужие джинсы. Ну, замутила девка из второго отряда с пацаном из четвертого. И?.. Графа «итого» пустует, кровососам поживиться нечем. На выходе вместо лютой vampire story имеем считалочку: на золотом крыльце сидели вампир, вампиревич, упырь, упыревич, голодный ведьмак и злой вурдалак, а кто не спрятался – сам дурак.
Идиатуллинский «Убыр» – та же самая полоса препятствий: экспозиция в 18 150 слов плюс бесконечные пробуксовки. Типа этой: «Боль от удара достигла нужных нервов – и я охнул. И поднял голову. И увидел, что свинья отодвигается для разбега». Далее следует свинская коррида, четыре хрюнделя против матадора: 1 890 слов. И кабы она одна. Есть еще кредиты, ипотека, меню семьи Измайловых, перманентные походы в сортир и прочие архиважные для читателя подробности.
У Веркина в «Сахалине» ретардации на любой вкус: детальное описание макинтоша –1 260 слов, догматы секты ползунов – 1 556 слов, история сахалинских каст: прикованных к ведру, к багру и к тачке – 1 348. И на кой мне все это знать, если ни ползунов, ни прикованных я больше не встречу? А чтоб служба медом не казалась: чувствуешь себя прикованным даже не к тачке – к двухпудовой гире.
И на десерт – галинские «Автохтоны». Вам доверительно расскажут про погоду, сообщат два-три рецепта еврейской кухни, вроде чечевичной похлебки или гефилте гезеле, устроят безразмерное культурологическое ток-шоу. А ужасы на поверку окажутся полным фуфлом: зловещие красные глаза в темноте – огнями телевышки, вервольфы – заднеприводными байкерами. Было из-за чего огород городить, ага.
После этого всю команду авторов впору привлекать по статье 14.7 КоАП РФ «Обман потребителей», части 2-й: введение потребителей в заблуждение относительно свойств товара. Но изящная словесность у нас вне правового поля. Прискорбно.
ВОПЛЬ ИЗ-ПОД ОЧКОВ
Когда дело доходит до живаго великорусскаго, грядет синергия жанров: ужас плавно перетекает в клоунаду.
Идиатуллин: «Дилька, вопившая из-под запотевших очков с середины улицы…» – как такое возможно? Очки на рот сползли? Кстати, кто был в очках – Дилька или улица?
Он же: «Она <дверь – А.К.> мягкая была, потрошеными валенками обита». Валенки с потрохами – всем кошмарам кошмар, страшнее убырлы карчык и шурале. О, Аллах Слышащий, Видящий!
Некрасова: «Саша сидела, дыша астматиком»; «Саша встала впаянной в гранитный пол», – отлить в граните, сказал бы еще один знатный стилист.
Она же: «Чтобы красная девица Зазноха горевала по рабу Божьему Евгеньеву во все суточные», – это, простите, как? На 700 рублей в день, согласно статье 217 Налогового кодекса РФ?
Веркин бьет все рекорды коллег: «Мэтр многочисленно болен»; «разноброс методов»; «зарекомендовавшим себя с законопослушной стороны»; «пули врубились в туловище поэта и произвели с ним значительную ревизию». Тяжелый случай: редактор бессилен, пора в коррекционный класс.
Ну, вы поняли: здесь все прекрасно без извилин. Как у Олега Попова или Карандаша.
ОНИ ПУГАЮТ…
Сложите все перечисленное, и суммой будет толстовский афоризм: они пугают, а мне не страшно.
Добавить к этому ровным счетом нечего.